[Аллен Хивер]

Душа потребовала порноэлемента БЫСТРО РЕШИТЕЛЬНО

Фандом - «Терлес» Роберта Музиля.
Базини\Терлес-Байнеберг-Райтинг, фоново – новый женский персонаж.
Таймлайн – лет через двадцать после событий книги. Присутствует намек на насилие, намек на сюжет и даже намек на смысл. Хотя нет, кого я обманываю.
Кратко описать это можно так: Базини слегка не в себе.

       Политика

      Фон Райтинг до неприличия остроумен и находчив. Глядя на него, кажется, будто интриги плетутся вокруг сами по себе, без какого-либо участия с его стороны. Группа людей рядом с ним – все как один безупречно воспитаны и льстивы – подкрепляют это ощущение, и Райтинг в офицерской форме среди них выглядит ядром, центром, великим и мудрым предводителем.
      У Базини в голове хор поет о том, как День гнева превратит в пепел весь мир. Но это, конечно, не имеет никакого отношения к его планам.
      Райтинг всегда хотел стать тем, кем он сейчас является, и его стоит с этим поздравить. Базини бы дождался вечера, но Маргарита попросила вернуться пораньше, а значит, офицеру придется покинуть своих уважаемых друзей уже сейчас. Базини неловко: ему всегда было тяжело придумывать извинения.
      Райтинг встречает его радушным взглядом, который охлаждается по мере узнавания.
       - А. – Он едва заметно морщится. - Ты.
      Остроумие? Находчивость? Базини даже разочарован.
      Он сбивчиво приносит свои извинения гостям, просит угостить его чаем, подхватывает Райтинга под руку и ведет в дом. Тот быстро приходит в себя, улыбается – не ему, конечно – и шутит что-то про эксцентричных школьных друзей.
      Где-то далеко, уже вне его головы, слышится пение хора о великом Судие, и Базини пораженно качает головой. Не день – символ.
      Если бы фон Райтинг обратил свое бесценное внимание на такие вещи, он бы, может, насторожился. Может, музыкальный слух, интуиция или чутье на неприятности подсказали бы ему момент, когда следовало бы всадить Базини нож в спину.
      Но Райтинг не обладает навыками, столь необходимыми для его рода деятельности, да и ножа у него при себе нет.
      А у Базини – есть.

      Естествознание

      Однажды - очень давно - Базини решил, что ему нечего терять.
      Возможно, будь он взрослей, отходчивей, будь у него хоть что-нибудь, на что его измученный разум мог бы отвлечься, он бы вскоре и признал сильную преувеличенность своего решения.
      Но он не был ни взрослым, ни отходчивым. И все, что он видел перед собой тогда - очень давно - были полные злобы, презрения и какого-то исследовательского любопытства глаза своих сверстников. Глаза Байнеберга и Райтинга.
      И Терлеса, которого, по неясной до сих пор причине, в тот день в школе не оказалось. Базини, впрочем, это не помешало воссоздать у себя в голове, как смотрел бы на него Терлес, что он сказал бы ему - выплюнул в лицо - и, возможно, именно воображение привело его к тому, к чему привело.
      Он так и не покинул школу. После того дня наступила ночь, но утро - уже нет.
      С тех пор мимо него протекли тысячи дней, а барон Байнеберг так же костляв и высок, выглядит лет на тридцать, рядом с ним идет низкая женщина, лицо которой лишено каких-либо ярких черт. Базини скользит по ней взглядом, и не находит в ней ничего выразительного. Оттенение?
      Базини поводит плечами. И продолжает идти сквозь толпу - прямо к барону.
      Вчера, когда Райтинг медленно, будто сомневаясь, осел на землю, Базини почувствовал своим долгом рассказать ему все, всю свою жизнь от первого воспоминания и до сего дня. Многое пришлось опустить – кровь вытекала из раны так быстро, будто сама стремилась покинуть умирающее тело.
      Потом, когда бледность фон Райтинга не оставила сомнений в его дальнейшей судьбе, Базини задал ему вопрос, который, в сущности, надо было задавать гораздо раньше, но который он по причине, продиктованной далеким хором голосов, заменил на нож.
      Кровь офицера что-то проклокотала в ответ, пузырясь на губах, и Базини расценил тональность ответа как отрицательную. Не сказать, что бы он сильно расстроился.
      Теперь тот же вопрос будет задан Байнебергу. Если, конечно, Базини сумеет найти паузу в потоке его слов.
      Ему не хочется пользоваться ножом, но барон производит впечатление человека крепкого, да и не знает Базини иного способа заставить его замолчать.
      Его удары беспорядочны, слабы, и с каждым из них Базини охватывает страх и ярость, которые он не может объяснить, которые заставляют его чувствовать себя жертвой, как тогда, в тот день и в ту ночь. Он будто бы наносит удары не только барону, но и себе тоже – и к горлу подкатывает комок от обиды на это ощущение.
      Байнеберг, заметив это, вдыхает, словно перед погружением в воду, и:
       - А теперь выслушай меня. Твои действия продиктованы застарелой злобой, которая ни к чему не приведет. Убив меня, ты ничего не добьешься, согласись. Наоборот – тебе станет пусто, ведь до этого ты жил мыслью о том, что когда-нибудь отомстишь, а теперь это исчезнет, Базини, черт бы тебя побрал, убери нож! Я всегда говорил, что ты – пустая оболочка, случайная форма, за которой ничего нет, от этого и возникшая злоба заполнила тебя всего. У тебя ничего кроме нее нет, я прав?
      Базини думает, что ему можно попытаться изучить анатомию. Здесь же. На примере.
       - Конечно, я прав. Иначе ты бы не пришел в ярость от моих слов. Тебе надо только остановиться и подумать, что с этим делать, ведь можно заполнить себя чем-то кроме мести.
      Месть? Базини удивлен. Ему хочется ответить, что он и не думал о мести, но он вовремя понимает, что со стороны все выглядит именно так. Он смотрит от Байнеберга - на самые яркие пятна крови на нем - и думает, посвятить ли его в свои мотивы или не стоит.
      Нож скользит по коже, задевает края ран, и Базини слегка морщится, обнаружив уже начавшую застывать корку крови. Соскабливая ее, он глядит на часы - неужели он здесь уже так долго?
      Барон дергается под ним, что-то выкрикивает, он зол и напуган, и Базини чувствует жалость. Убрав нож, он тоже начинает говорить:
       - Ты не умрешь, я принял решение убить только Райтинга. Правда, не уверен, смогу ли я найти Терлеса. Но это ничего, у него двое детей, и если предположить, что в каждом Терлеса ровно по половине, то вместе они смогут его заменить. - Базини сжимает губы. Какая-то мысль пробивается сквозь его решение, грозясь его разрушить. – Терлес не нападал на меня, он только… Обманул, не ответил, ты знаешь, он обещал мне помочь и не помог? Просто ушел из школы, не предупредив никого, а днем – помнишь, что было днем.
      Настойчивая мысль заставляет его подняться на ноги, и Байнеберг, освободившись от его веса кашляет - кажется, кровью.
       - Может, он и не мог мне помочь, даже если захотел бы. Убить его за то, чего он не сделал и не мог сделать...
      Базини никогда не был бессердечным.
       - И неразумно.
      Неразумным он тоже не был. Ладно, ладно, был - но давно.
       - Ты пуст, Базини, поэтому ты здесь, поэтому убил Райтинга, поэтому и Терлесу следует тебя опасаться. Но тебе, конечно, не дано этого понять.
      Нож описывает дугу, и Базини удивляется, как легко он входит в предплечье барона. А где мышцы? А кости? Он испытывает желание посмотреть, как именно нож вошел в плоть - из любопытства.
      Тот не кричит, только дергается, и Базини приходится согласиться с ним во всем, уже давно пришлось – когда много лет назад темноволосая, крупная испанка с раздражающим ее именем Маргарита налетела на него всей своей яростью и рассказала, что она о нем думает.
      По существу, Байнеберг не говорит ему ничего нового.
      На вопрос он отвечает так же, как Райтинг – хрипом, стоном, но Базини, верный своему слову, убирает нож подальше от его тела.
      Позвав на помощь, он не находит ничего лучше, чем, дрожа и спотыкаясь, убежать в свой дом.

      Этика

      Ганс Терлес находится неожиданно. Он даже не находится скорее, а выныривает из толпы на улице, когда мысли Базини заняты совершенно другим, сталкивается с ним, и собирается уже извиниться и пойти дальше, как застывает на месте, узнавая. Базини тоже сразу его узнает.
      И приглашает на чай.
      Жена научила Базини быть гостеприимным, и если в доме, например, у Райтинга, он мог бы себе позволить забыть о правилах приличия и воспользоваться кухонным ножом немного не по назначения, то у себя вел себя безукоризненно. И чай был безукоризненным, и десерты, и разговор, который они с Терлесом вели.
      Ганс выглядел так же, как раньше, и это могло бы показаться Базини невероятным, если бы не гибкость его ума.
      В Терлесе всегда было что-то неправильное, несимметричное, и Базини подозревал в себе перфекциониста, ведь ему стоило труда не заскрежетать зубами от злости от этой неправильности. Возможно, это желание исправить и толкнуло его в ту пору именно к Терлесу; вокруг были люди и добрее, и надежнее, но они были правильны, а против Байнеберга и Райтинга такое не действовало. Терлес же мог… сопротивляться. И мог помочь.
      Так думал Базини, пока болевой шок в тот день-без-утра не способствовал выявлению истины: никто ему помогать не станет.
      Сейчас, в солнечный летний день, когда они миновали стадию обмена любезностями и Базини наконец нашел свой нож, а у Ганса оказалась слишком медленная реакция, он смог разглядеть своего гостя получше.
      Вечно задумчивый и встревоженный, – таким тот был в школе, таким Базини его и встретил на улице. Уже давно ему показалось, что задумчивость Терлеса плоска, ограничена, он будто варится в собственном соку, не в состоянии принять ничего нового и всегда возвращаясь к старому. И тревога его – тревога человека, смутно подозревающего, что миру до его мыслей нет никакого дела.
      Терлес смотрит непонимающе и жалобно, в его голове наверняка выстраивается объяснение происходящего, которое может удовлетворить его – но не Базини. Ганс по-прежнему не умеет думать о других, а в некоторых ситуациях это необходимо. В таких как сейчас, например.
      Спальня встречает их теплым, медовым светом и пением птиц за окном, но Терлес оказывается слишком занят попыткой освободиться из пут, чтобы отметить окружающую его красоту. Кожаные ремни наверняка больно врезаются в запястья, на которых от трения уже выступает кровь, и Базини качает головой - его гость совсем себя не бережет.
      Кровать прогибается под их телами – под Терлесом, извивающимся словно змея, и Базини, севшим на него сверху.
       - Не хочу тебя расстраивать, но ремни слишком прочные. До тебя уже проверяли.
      Фраза будто дает Терлесу некий сигнал, и он начинает говорить, кричать, снова говорить – о том, как нелепо все вышло, как неправильно Базини ведет себя, и это ведь шутка, ведь с происшествия в школе так много воды утекло, правда ведь, правда?
      Базини снимает с него одежду, складывает ее на столике у кровати, а свою – вешает в шкаф, и все это занимает у него столько времени, что Терлес замолкает. Молчит он и когда Базини ведет ладонью по его телу, от груди до бедер, сжимает тонкую кость, касается пальцами жестких волосков на паху.
       - Ты будто и не вырос совсем. – Вырывается у Базини, а у Ганса в ответ – растерянно-гневный вдох, и рука сама собой ложиться на его член, сдавливая сильнее, чем требуется. Терлес не возбужден – но он дрожит, и его дрожь передается Базини, и он бы соврал, если бы сказал, что ему это не нравится.
      Он склоняется над бедрами Ганса, трется щекой о его живот, опускается ниже, захватывая губами его член и отмечая, как быстро тот твердеет. И это ведь было уже, он будто вернулся на много лет назад, и сейчас Терлес встанет и попытается его оттолкнуть, скороговоркой будет придумывать оправдание – почему ему вообще тогда казалось, что требуется оправдание? – а потом сдастся и со стоном упадет на кровать.
      Этого, разумеется, не происходит. Терлес что-то говорит, его голос выражает страх, беспомощность и – конечно же – задумчивость, но говорит он наверняка снова только о себе. Как и всегда.
      Базини старается не вспоминать те несколько часов, которые он провел с ним в школе, в его кровати, он – обнаженный, а Ганс – сначала вполне одетый и почему-то перепуганный до смерти. Он бы даже сказал, ему ненавистна память об этом, он чувствовал себя униженным; еще более униженным, чем обычно.
      Он прижимает острие ножа к груди своего гостя, очерчивает ключицы, ведет вниз, и ответом - болезненный стон, дрожь, невнятные слова о вине и прощении. А за окном – птичья трель, тепло и шелест листвы, и эта дисгармония заставляет Базини вспомнить о приличиях.
      Пережитки старых нравов твердят в его голове, что дневной свет и раскрытые окна препятствуют столь интимному занятию, как у них сейчас – оно должны происходить в темноте, тишине, там, где никто не увидит. Но гость уже здесь, и будет некрасиво со стороны хозяина оставить его ждать до ночи. Базини, тем не менее, поднимается с кровати и закрывает шторы на окнах, и тяжелая алая ткань мгновенно погружает помещение в полумрак.
      Нож опускается на живот, на бедра, и если наклонить его чуть левее, то выглядит он почти как кисть, а красный след, оставляемый им – краской. Как-то Базини услышал, что художники-пейзажисты не любят пустых, не закрашенных мест на своих картинах.
      Красноватый свет сквозь шторы располагает к тому, чтобы прижаться к Терлесу сильней – и телом, и ножом.
      Тот вскрикивает под ним, извиняется, извиняется, снова извиняется, и снова говорит о себе, о том, как больно, как ему жаль, как он бы поступил на его месте.
      - Я все понимаю, правда, понимаю; я часто жалел о том, что натворил, что позволил натворить тем двоим. Помню, как тяжело тебе было. У меня до сих пор все холодеет внутри, когда вспоминаю, как ты однажды пришел и лег рядом, и сказал мне…
      А вот это зря.
      Напомнив ему об этом, Терлес просто обрек себя на удар в лицо, в грудь, снова в лицо. Базини подумал, что кричит его гость чуть громче, чем того требует ситуация, и обнаружил, что все еще прижимает нож к его бедру. Или уже к бедренной кости.
      Неожиданно даже для него самого.
      Вид пореза на теле Терлеса выглядит гармонично, уместно, и хороший вкус Базини говорит ему: все именно так, как должно быть.
      Кровь теряется в темных волосках па паху, стекает по ягодицам, и Ганс дрожит, все еще просит прощения, и его хочется взять незамедлительно.
      Базини подается вперед мягко и медленно, но Терлесу это не помогает, он дергается, пытается вырваться, рвано кричит, сжимается так сильно, что боль перекрывает удовольствие. Его член уже потерял твердость, Базини мог бы ласкать его рукой, но он решает показать наглядно, каково это, когда думают только о себе.
       - Скажи, чего ты хочешь.
       - Отпусти меня?
       - Нет, не это.
      Терлес, кажется, и не надеялся на согласие.
      Вот таким – растерянным, испуганным, с разведенными в стороны ногами и кровью, пропитывающей белоснежные простыни под ним, он выглядит правильно.
      Неправильными остаются только его слова.
       - Я знаю, как одиноко тебе было, и вижу, что одиноко до сих пор. А я тогда только самого себя замечал, Базини, ты понимаешь? Я был ребенком, сам не ведал, что творю. Теперь все не так.
       - Не так?
       - Мне тоже одиноко. Я всегда о тебе помнил, и, мне кажется, не зря. Я тогда не ответил тебе, но мне все это время тебя не хватало, понимаешь, Базини?
      По-правде говоря, Базини не понимает.
      Маргариту он встретил почти сразу после того, как поступил в академию.
      В своей жизни он знал два отношения – жалость и презрение, поэтому Маргарита, которая почувствовала к нему ярость, проникла в его душу глубоко, словно копье. И так там и осталась.
      Вскоре ярость сменилась интересом, а потом заботой, и Базини не считал себя одиноким ни на секунду.
      Следующая попытка Терлеса заговорить об одиночестве оказывается встречена ударом в висок.
      Базини двигается в нем, и возбуждение захлестывает его; резкое, жгучее удовольствие прокатывает от члена по всему телу, и он смахивает слезы с лица Ганса, целует покусанные губы, и он ведь уже целовал их раньше, плотно сжатые и прохладные, и теперь воспоминание об этом почему-то не заставляет его чувствовать себя униженным.
      Красный свет, темная кровь под его пальцами, пик удовольствия; Базини кажется, что он нашел себя, наконец нашел, но Ганс – ненадежен, и наполнить себя им значило бы вернутся в ту ночь, растянуть ее на всю жизнь, и никогда, никогда, никогда не увидеть утро.
      Поэтому, откинув нож и встав на колени, возвышаясь над Гансом и раскинув руки в стороны, словно ангел-хранитель, Базини вопрошает:
      - Ты будешь преподавать со мной?
      Терлес задыхается, мигает, на всякий случай дергается еще раз.
       - Пре?.. Преподавать?
       - У меня есть возможность вернуться в нашу школу, но я не могу выбрать из трех дисциплин, то есть не мог, теперь один вариант кажется мне ближе прочих, и мне нужен напарник. Ты будешь преподавать со мной этику, Ганс?
      Базини не будет преподавать уже нигде, его скоро поймают и накажут за содеянное, может, даже прямо сейчас, но он решительно настроен увидеть утро. Выйти из того дня – и вступить в новый.
      Терлес не разделяет его уверенности. Он медлит, его лицо выражает страх и непонимание.
      Базини все еще стоит в такой позе, будто пытается обнять весь мир, его руки начинают уставать, и Ганс, возможно, впервые в жизни задумывается о нем, а не о себе. Он ерзает, приоткрывает красные от крови губы, и.
      Сердце Базини сжимается в крошечный комок, когда Ганс кивает, облизывается, на всякий случай кивает еще раз. А сбоку открывается дверь и в комнату без стука – как обычно – заходит жена, гневно всплескивает руками, требует немедленно убрать кровь с постели и выгнать Терлеса, но это уже так далеко и не важно, что Базини может только улыбаться.
      Улыбаться – и, расслабив уставшие руки, ждать новое утро.