Друзья, кто-нибудь еще пренебрегает школой\университетом так же беспощадно, как я?
Мне просто для статистики.

---

10.09.2014 в 22:36

Пишет  сказуемое:

УНЕСИТЕ МЕНЯ С ПЕПЕЛИЩА

к горлу вдруг подступают слезы, начинают чесаться глаза,
и я чувствую страстное, истерическое желание протянуть вперед руки и громко пожаловаться.

тепло, уютная обстановка и присутствие симпатичного человека возбуждают во мне теперь не чувство удовольствия,
как прежде, а сильный позыв к жалобам и брюзжанию.

- а.п. чехов «скучная история»

---

Вчера клятвенно пообещал себе пойти на пары, утром сложил кодексы, оделся, дошел до двери и лег под ней, обнимая кота.

Поступил в магистратуру: вторая неделя учебы, был на парах один день.

---

Продолжение рассказа. Начало здесь.

IV

IV.

На следующий день они, в основном, валяются в постели. Иногда Сэмюель уходит в гостевую, но и там не делает ничего – только заворачивается в одеяло и спит.
А еще они разговаривают.
Первое время Сэмюель говорит о пустяках, не имеющих отношение ни к нему, ни к Йохану. Затем делится мыслями о самом себе, и тут его молчание прерывается окончательно, так как Йохан не только слушает, но и отвечает.
Ночью Сэмюель аккуратно, стремясь сохранить мизерное, но четко выверенное расстояние, придвигается к нему ближе и кладет руку на его плечо. Ненавязчивая, будто сама собой разумеющаяся ласка странно действует на Йохана: он чувствует, как его парализует, как все тело замирает, словно любым движением он может спугнуть какое-то подобие гармонии, искаженное, но уравновешенное представление о покое; что бы то ни было, испортить это было легче легкого.
Он ни разу не выпадает из течения мыслей. Наслаждаясь моментом, когда разлад с самим собой оказался минимален, Йохан не спит почти до самого утра.
А затем просыпается – один.

Еще через ночь Сэмюель упирается головой в его плечо. Вечером они пили вино; Йохан рассказал, как в доме Алых Роз были отравлены сорок шесть человек, и предложил выпить. Сэмюель ничего не спросил: он просто принял бокал из его рук и отпил глоток. Йохан вслед за ним.
И вот теперь они снова в одной кровати, и на этот раз Сэмюель не избегает прикосновений.
- Последние два года, - начинает он, - меня больше всего занимает вопрос, возможно ли для меня где-нибудь… осесть. Успокоиться. Прийти к точке, в которой я почувствую: да, здесь я именно там, где должен быть.
- Ищешь «свое место в жизни»?
- Да.
- А если его нет?
- Это не тот вопрос, на который можно когда-либо получить ответ. Может, я уже нашел, но мне нужно время, чтобы понять это. Или я прошел мимо. Или это место еще ждет меня впереди.
Он утыкается носом в шею Йохана. Тот, подождав немного и не почувствовав в себе никакого желания воспротивиться, кладет руку на его голову.
Ночь становится прохладней. В какой-то момент температура падает, и, покосившись на окно, Йохан видит, как стремительно заволакивают небо тучи, и деревья гнутся под напором ветра.
Сэмюель чуть надавливает на его грудь, привлекая к себе внимание.
- Ты тоже, верно?
- Тоже?
- Ищешь.
- Отчасти. Одного поиска мало.
- И как это называется в целом?
- Попытки понять. Найти, отсеять ложное, собрать воедино, удержать; свое имя и личность.
- Создание?
- Созидание. - Он медлит, а потом добавляет: - Я чувствую, что мне там не место. Не спрашивай.
Раздается первый, далекий удар грома. Приятная дрожь прокатывает по телу: отголосок той силы, которая столкнула два порождения неба друг с другом.
Спустя несколько минут Сэмюель придвигается еще ближе и говорит:
- Когда мне было девять, я решил, что нет ничего лучше, чем каждый день быть разным. Я не знаю, почему мне пришло это в голову: может, я увидел какой-нибудь фильм или прочитал в книге. Или меня категорически не устраивало то, кем я должен был стать, если бы себя не менял. – Его губы касаются шеи, того места, где она переходит в плечо; от его теплого дыхания по коже бегут мурашки. – Я не был гениальным актером, поэтому мое поведение всегда выглядело как «роль». Если в девять это еще было забавной игрой, то потом стало лицемерием и лживостью, от которой я уже не мог отделаться.
Он молчит немного, всматривается в стену напротив. Йохан не чувствует волнения, но рука Сэмюеля начинает скользить по его груди, будто неосознанно пытаясь отвлечь его от слов.
- Я всегда знаю, как себя вести. – Йохан заглядывает в лицо Сэмюеля, но тот продолжает смотреть на стену. - Когда знаешь, как думает человек и что ожидает от тебя, вопрос изображаемых эмоций решается сам собой.
- Это легко? Плакать, краснеть, нервничать, когда надо?
Йохан пытается вспомнить хоть раз, когда это вызывало бы у него трудности. И снова наталкивается на стену, запрещающую ему видеть дальше; она стоит перед ним монолитом, нерушимым и древним, появившимся будто даже раньше его, раньше того момента, когда он научился мыслить.
Ему не хотелось знать, кто возвел ее. И он сомневался в своем желании заглянуть за нее – если есть хоть небольшой шанс, что за ней действительно что-то есть. С большой долей вероятности он мог обнаружить там всего лишь текст сказки.
Или Нину. Нину, которая так же, как он, всматривалась в стену – со своей стороны.
Дождь бьет по карнизу, по стеклу, по листьям деревьев за окном. От порыва ветра его капли залетают в комнату, и их россыпь попадает на кровать. Сэмюель ежится от неожиданного холода, но когда Йохан собирается встать и закрыть окно, удерживает его рукой.
Он не знает, зачем этот жест, но ко времени, когда дождь прекращается и ветер стихает, они оба лежат под влажным, потяжелевшим одеялом, и прикладывают усилия, чтобы не задрожать от холода.

Связные мысли. Это было иное, незнакомое течение, и все же оно несло его в себе, подчинялось, если он хотел повернуть, и не выбрасывало его обратно на глубину, к давящей толще воды и огромным бесформенным рыбам.
Он видел сны. Они были лишь перемешанным и искаженным повторением всего виденного им ранее, но само ощущение утром, что ему что-то снилось, было плохо знакомым и приятным.
Таким же было и ощущение тела Семюэля. Ночью он засыпал ближе к стене, поворачиваясь на бок, а к утру уже перемещался в середину кровати, ложась поперек нее. Его голова приятным грузом лежала на животе Йохана.
Сэмюель заполняет его дом медленно, но неотвратимо, как изморозь на окнах. Сперва его вещами покрывается гостевая и полки в ванной, затем – кухня, потому что Йохан «ничего не ест», а Сэмюель привык к полноценному питанию. Затем Йохан обнаруживает его вещи в своей спальне, на веранде и на мансарде, и понимает, что дом выглядит полностью принадлежащим Сэмюелю, ведь его, Йохана, следов пребывания в нем почти нет.
Преследователи были напуганы, но не настолько, чтобы прекратить слежку. Когда Йохан говорит об этом Сэмюелю, тот отказывается покидать дом и предлагает переехать куда-нибудь подальше. Иногда он становится особенно настойчив с этой идеей, но Йохан достаточно хорошо умеет его не слушать.
Часто ему кажется, что он упускает нечто важное. Нечто очевидное в Сэмюеле – такое, что раньше понял бы с полувзгляда. Однако опасное, полубезумное запустение в его голове так угрожающе, а мысли в направлении Сэмюеля всегда пролегают так близко к пропасти, что он предпочитает не рисковать.
В середине октября Сэмюель все же появляется на улице – исключительно с целью покупки еды. Он выходит рано, в то время, когда множество людей идут на работу и, как может, старается затеряться в толпе. Получается у него плохо, особенно из-за того, что он всю дорогу жмется к Йохану, а на взгляды прохожих реагирует не вполне вежливыми просьбами заняться своими делами.
- Прекрати улыбаться! Господи, что о нас подумают?
- Это ты виснешь на моем плече.
- Меня хотят убить! А к тебе даже приблизиться боятся. Естественно, я прячусь за тобой.
- Естественно, при таком положении мы вызываем определенные домыслы…
- А ты блаженно улыбаешься.
Йохан пожимает плечами. Он думает, что раньше не замечал за собой этот жест, и, возможно, он является таким же чуждым, как и чужие мысли в его голове. У кого он мог его перенять?
Сэмюель дергает его за руку, заводя на рыночную площадь.
- Это особенно опасное место, так что не отходи, пожалуйста. Я не могу тебя держать, мне нужны обе руки, чтобы купить себе поесть. Может, и ты себе что-нибудь купишь? Наверняка тебе хоть раз в жизни было интересно узнать, что такое еда и зачем она нужна людям.
- Я ем умеренно, а не объедаюсь, как ты.
Почувствовав, что Сэмюель больше не пытается использоваться его в качестве щита, Йохан отходит на шаг, но тут же оказывается притянут обратно.
- Яблоки. Нам нужно много яблок. Ты больше любишь сладкие или кислые? Я могу сделать из них пирог, так что, будь добр, определись.
Торговка странно смотрит на них, но держит мысли при себе. Йохан улыбается ей – так очаровательно, как улыбался лишь самым многообещающим из своих приемных родителей.
- Кислые.
Несколько людей, проходя мимо, толкают Сэмюеля в плечо. Сперва тот втягивает голову в плечи от страха, но затем понимает, что если и собираются убить, то не как предполагаемого сообщника Йохана; несколько относительно сдержанных ругательств подкрепляют его уверенность. Он сначала злится и собирается сам отойти в сторону, но затем, подумав, прижимается обратно.
- Отлично. Я тоже, дорогой.
В ответ на взгляд торговки улыбка Йохана становится еще более очаровательной. Ему даже не нужно давить своей волей – он выглядит человеком ангельской чистоты, и Сэмюель невольно попадает в этот ореол.
Больше их никто не трогает.
По дороге домой Сэмюель идет гораздо свободней: кажется, он забывает об армии снайперов, только и поджидающих, когда прострелить ему голову.
- Ты не злишься? Ну, на то, что я сказал.
Йохан слегка толкает его локтем в бок, и несколько секунд Сэмюель смотрит на него с недоумением, а потом смеется.
- Чистота нации, помню, помню. Так ты не злишься?
- Нет. Это была интересная игра.
- Почему же «была». – Он закусывают губу, продолжая улыбаться. – Помнишь, ты сказал, что для меня вопрос имеет личный характер?
- Представляет личный инте…
- Не придирайся к словам. Вижу, что помнишь. – Он открывает дверь, пропускает Йохана вперед и заходит сам. Стоя на пороге, он мнется некоторое время, будто раздумывая, стоит ли ему заходить. – В общем, ты прав. Не злись.
Йохан почти чувствует восхищение.
- Так глупо просить меня не злиться. Хотя никто раньше не пробовал.
- Ну, когда ты начинаешь разговор с того, что снимаешь пистолет с предохранителя, людям приходится использовать эмоционально более ёмкие формулировки. - Он бьет себя по губам кончиками пальцев. – Прости, само вырвалось. Так сложно избавиться от привычки. Точно, я заменю это на «мм». Это звучит почти-не-как-слово-паразит, правда?
Он выдавливает из себя виноватую улыбку. Йохан забирает у него продукты и идет на кухню, а потом обнаруживает, что Сэмюель так и не прошел дальше порога.
- Ты правда думаешь, что я больше не пущу тебя в дом?
- Мне казалось, это будет звучать как «и будет ввержен в озеро огненное и серное, и будет мучиться день и ночь во веки веков», но да, я примерно этого и опасаюсь. Ты ведь так и не сказал…
- Тебе все нужно озвучивать?
- Я не понимаю намеки, если ты об этом. – Он хмурится, видимо, пытаясь вспомнить, какие судьбоносные жесты и слова мог упустить.
Чувство, до этого лишь похожее на восхищение, теперь обретает вполне определенную форму, и Йохан смотрит на Сэмюеля, пытаясь запомнить этот момент. Затем он жестом приглашает его за собой, и этого хватает, чтобы Сэмюель, мгновенно приступив к отвлеченной болтовне, прошел на кухню и принялся готовить себе поесть. Кажется, еды одного Йохана ему не хватало катастрофически.

Позже, лежа в постели рядом с Йоханом, он спрашивает:
- Что ты изучал в Мюнхенском университете?
- Юриспруденцию.
- Просто прикрытие?
- Нет, оно бы того не стоило.
- М. Значит, тебе было интересно?
- Я и так был знаком с этой областью знаний.
- Конечно. Ты же идеален.
- Да, так говорят.
Сэмюель кусает его за плечо – странный жест, в котором Йохану видится что-то животное, голодное и агрессивное, но юноша улыбается и зализывает рану, давая понять, что это просто игра. Он ложится на бок, подперев голову рукой и внимательно смотрит на Йохана, ожидая от того пояснений.
- Факультет оканчивали люди, связи с которыми мне бы пригодились. К тому же, сказав, что пишешь диссертацию на тему, можно было присутствовать как на заседании парламента, так и на производстве военной техники. Если есть закон, инструкция или положение, можно оправдать присутствие юриста где угодно.
- Вот почему вас так не любят. Чертовы законники.
- Не обобщай. К тому же я так и не окончил образование.
- Я видел у тебя диплом. Или природа его происхождения та же, что и у немецкого и польского паспортов, между которыми он лежал?
Вопрос не требует ответа, и Йохан лишь улыбается.
Он кидает взгляд за окно – солнце поднялось выше, и теперь город тонет в теплом, янтарном свечении. Сэмюель тоже переводит взгляд за окно, щурится от солнечный полос, падающих прямо на него; осенний свет скрывает его бледность, мелкими, полукруглыми бликами играет в волосах; его глаза кажутся светлыми, прозрачно-голубыми, как вода. Когда отворачивается, - трясет головой, убирая пряди со лба, - они вновь выглядят серыми.
- Что изучал ты?
- В Берлинском - математику. Мне всегда нравилась фраза «точные науки», к тому же я устал от философии. – Йохан взглядом просит его продолжать, и Сэмюель снова поворачивается к окну. – Сначала я поступил на факультет философии в Гамбурге, проучился там полгода и решил, что с меня хватит. Кто же знал, что с математикой дела обстоят не лучше. Мне нравилось думать, что я люблю точность, единственный ответ на каждый вопрос, невозможность множества объяснений; философия – нить, на которую в любом удобном тебе порядке можно нанизывать представления о духе и материи, о времени и пространстве, и если эти представления хоть сколько-нибудь упорядочены, их нельзя будет признать ложными. В физике и математике… есть явления и процессы, которые просто существуют и их следует учитывать. В пространство физики не может ворваться какой-нибудь Беркли и заявить, что процессы существуют только тогда, когда он их воспринимает. И уж точно никто не пробует колдовать и влиять на небесные сферы через висячие сады. Я так думал.
- А потом?
- А потом оказалось, что половина математиков прямо после лекции спешат посетить спиритический сеанс. Что Ньютон написал свои «Philosophiæ Naturalis Principia Mathematica» в перерывах между алхимическими опытами, и если мы всерьез относимся к Ньютону как к основателю классической механики, то будет странно отмахиваться от прочих его исследований. Как это вообще можно понять?
- Похоже на рассуждения фанатика. Не имеет смысла проводить грань между наукой и магией, и тем более – между точными науками и философией. Химия выросла из алхимии, растеряв при этом дух и оставив материю, то же произошло и с физикой. Пифагорейцы обожествляли числа, но именно они создали математику в том смысле, в котором понимает ее нынешняя наука.
- Это и вызывает опасения. Вдруг на параллельные прямые подует философский ветерок, и они перестанут быть параллельными? Ты создаешь идеальную систему, тончайший механизм, запускаешь двигатель, способный работать вечно, а вечером к тебе на чай забегает троечник с гуманитарных и говорит, что двигатель-де работает, но только благодаря тому, что где-то существует перводвигатель, причина, которая есть начало всех прочих причин, ибо не может быть бесконечного ряда причин без изначальной.
- Аристотель, Аквинский?
- Не важно.
- Не трусость ли это перед необъяснимым или малообъяснимым? Перед «философским ветерком», который ворвется и разрушит систему?
- Пусть так. Разве это плохо? – Сэмюель поднимается с кровати. Йохан решает, что это был сигнал к окончанию разговора. Сэмюель выглядит раздраженным, будто его понудили вести неприятный ему разговор, да к тому же не выслушали; Йохан уже знаком с этим настроением и знает, что не следует воспринимать его всерьез. К тому же наверняка сказался ответ Йохана, а точнее, отсутствие ответа на почти-признание Сэмюеля.
На мгновение вновь охватывает чувство, будто он что-то упускает. Голос Сэмюеля превращается в острый, пронзительно-звонкий поток незнакомых слов; вслушиваясь в него, Йохан не может понять ничего, и вместо чужой речи – шорох птичьих крыльев, и чем внимательней он слушает, тем ближе подлетают птицы, тем плотней черный водоворот, закрывающий небо над его головой. Кровать под ним качается на волнах, он чувствует холодный, влажный ветер, обдувающий тело, и когда он говорит себе, что всего этого на самом деле нет, рядом с его головой проплывают корабельные доски. На них отражаются тени птиц – искаженные и грубые, как случайные мазки черной кистью.
Когда он смотрит на Сэмюеля, ему почти удается сфокусировать взгляд, но тут когти разрывают его веки, хватают глаза и тянут наружу, крылья бьют по его голове, и руки не слушаются, и все это так мало поддается объяснению и контролю, причиняет такую боль, что он почти готов сдаться.
Что-то касается его висков, накрывает уши – теплое с одной стороны, холодное и острое с другой. Крылья перестают бить по нему, отдаляются, сползают ниже, к шее, но и там не успевают его коснуться – Йохан оказывается накрыт чужим теплом, и когда он собирает свои ощущения воедино, понимает, что это Сэмюель почти лежит на нем. Ему все еще слишком больно, чтобы думать об этом.
Беспорядочный, спорадический шум уходит. Йохан слышит мерное шипение, спокойное, тихое, обещающее остаться таким навечно; Сэмюель целует его щеки, подбородок, скулы. Он прижимает морскую раковину к его левому уху, а правое накрывает своей ладонью – свистящий звук с одной стороны, и щипяще-густой - с другой.
- Все хорошо, все прошло, Йохан, Йохан, ты меня слышишь, все уже прошло, мы дома, дома…
На секунду его начинает злить эта странная забота, повторение одного и того же, это необоснованное «мы» в отношении его дома, и особенно – то, что Сэмюель, будучи не совсем легким и вообще будучи Сэмюелем, лежит на нем. Но потом птицы неожиданно возвращаются, он видит их яростные глаза, их перья, черные и мокрые, и ему мерзко от того, как грязная вода течет по его лицу. Сэмюель стирает ее, ведет платком по его щекам, а вслед за тканью – целует, будто зализывая невидимые раны. Своим телом он зажимает Йохана так, что дрожь отступает. Он повторяет еще что-то, но Йохан вслушивается в глубокий, далекий шум морского дна, а еще – в едва слышимое биение сердца Сэмюеля, ускоренное, но ритмичное, как часы, как музыка.
Птицы кричат, кружат над ним воронкой, окатывают ледяной водой, вносят такой разлад и разрушение, что справиться с ними невозможно, и все же он справляется. Ритм чужого сердца выравнивает его собственный, и ведет Йохана сквозь безумие, пока боль не отступает вслед за птицами.
А потом приходит сон.

V

V.

Йохан держит в руках морскую раковину, немного оббитый по острым углам домик моллюска, и думает, как Сэмюелю пришло в голову использовать именно ее и почему не пришло самому Йохану.
Тот расстегивает на нем рубашку. И, пытаясь казаться незаинтересованным в процессе, как можно спокойней говорит:
- По существу, личностью из ныне живущих не обладает никто. – Он распахивает рубашку, на мгновение застывает, ощупывая Йохана взглядом.
Йохан откладывает раковину в сторону, на тумбочку у кровати, последив, чтобы она была достаточно далеко от края.
- Я имею в виду личность в глубоком, идеальном смысле этого слова.
Его голос звучит глухо. Он отводит края рубашки, но оставляет галстук. Садится на бедра Йохана, и рукой, единым, сильным движением проводит от его ключиц до живота.
Йохан предпочитает не думать, как звучал бы сейчас его голос.
- Можно строить свою личность на чем-либо, выбранном сознательно. Однако это лишь признак полной неспособности сопротивляться чужому влиянию.
У Йохана есть Нина, и несомненно опасно строить свою личность на другом человеке; Сэмюель, казалось, строил ее на представлении об идеальном себе, которое, в свою очередь, собрал из чего попало.
Когда пальцы цепляются за пояс брюк, Сэмюель смотрит в глаза Йохану, мерно покачивается на нем, расстегивает ремень, снимает его, полностью вынимая из петель – лишнее движение, но его глаза темнеют просто от мысли, что он раздевает Йохана.
- Мы все, так или иначе, отражение ранее увиденного и услышанного. Смесь всего, что когда-либо случайно или намеренно на нас влияло; пусть переиначенное и растворенное, но все, что нас составляет – пришло к нам извне. И наши имена не выкристаллизовались из нас самих, а даны нам в качестве обозначения, конкретизации нас среди множества других.
Он расстегивает его брюки, гладит низ живота, забирается пальцами под резинку белья; возбуждение прокатывает волной, мощным резонирующим ощущением, передающимся от Йохана к Сэмюелю и обратно.
- Больно, когда никто не знает твоего имени. Когда некому тебя позвать. Лишенный этой определенности, ты можешь быть в любой момент кем угодно, но как знать, так ли уж ценна эта свобода.
Юноша склоняется, целует губы Йохана, скулы, светлые волосы, опускается ниже, прижимается губами к его груди и ловит сердцебиение, и Йохан сжимает пальцы на его кудрях, заставляя двигаться дальше.
- Молчи.
Но Сэмюеля бесполезно просить молчать. Даже сейчас.
- Когда меня называют по имени, мне кажется, будто меня тем самым связывают, возлагают обязательство быть именно тем человеком, к которому они обращаются. А я обычно очень плохо справляюсь со своими обязательствами.
Он раздевается сам, оголяет белое тело, расправляет плечи, откидываясь назад. Его руки упираются в колени Йохана, и он смотрит на него сверху вниз, продолжая покачиваться, продолжая говорить:
- А тебе, Йохан, имя позволяет не рассыпаться. Тебя им следует удерживать, верно?
Он наматывает его галстук на руку, и, потянув, притягивает себя обратно.
- Скажи. Скажи, наконец.
Йохан не знает, что ему нужно сказать.
Нет. Он знает.
Но сейчас говорит не он.
Сэмюель стягивает с него белье, прижимается вплотную, кожа к коже, и теперь его мерные движения передаются Йохану, и так до тех пор, пока тот не стискивает в руках чужие плечи, не переворачивает юношу на спину, нависая сверху. Сэмюель на секунду отводит взгляд, но потом снова ведет рукой по груди Йохана, снимает наконец с него галстук и смотрит выжидающе, насыщенно-серыми, затуманившимися глазами.
Это слишком похоже на безумие – не холодом и морем, которого на самом деле нет, но ощущением, как мысли теряются, плавятся и опадают тяжелыми каплями куда-то за пределы его внимания. Чужой взгляд затягивает, будто одним им можно передать, внушить мысли, которые вытеснят его собственные. Йохан думает, что такого не должно происходить, и никогда не происходило – только не с ним, но вот Сэмюель улыбается, зовет его по имени, и в его лице Йохан читает все свои дальнейшие действия, все, что ему следует знать и даже больше, и это не похоже на борьбу и вытеснение, и серый взгляд так легко проходит через сдержанность Йохана, через его безумие, что он не видит ни смысла, ни способа противиться.
Он опускается на Сэмюеля, а потом тот снова называет его имя, голосом, содержащим в себе просьбу и уверенность, что это имя нужно произносить именно так, и именно этот человек на него откликнется, ведь ему оно подходит как никакое прочее.
И Йохан - откликается.

Утром Сэмюель не удовлетворяется чашкой чая и уходит завтракать. Уходит как есть, без одежды – вся она, вперемешку с одеждой Йохана, в почти невыносимом беспорядке свалена на полу и частично – на стуле.
Ракушка, старательно помещенная Йоханом на середину тумбочки, почти не сдвинулась. Он поправляет ее, вновь помещая на середину; из всего, что Сэмюель принес в его дом, эта вещь кажется принадлежащей ему в большей мере, чем даже одежда.
Йохан смотрит на ракушку и недопитый чай и чувствует, как присутствие Сэмюеля медленно отодвигается – не испаряясь, как обычно происходит, когда помещение запустевает, а вытесняясь другим.
Поглаживая пальцами ребристые края ракушки, он чувствует, что здесь и сейчас – он, Йохан, несомненно есть.

---

Нет, пацаны, все же это много - шесть экзаменов за две недели под задорный аккомпанемент парящих над городом Ми-8. Зато я поступил на факультет юстиции, а это звучит несколько лучше, чем социальная защита.

_
Генерал де Виарт: участие в двух мировых войнах и еще нескольких помельче, восемь ранений, многочисленные побеги из лагерей военнопленных, и все награды, до которых смог дотянуться единственной оставшейся рукой. Сперва в девятнадцать лет Виарт сбежал из учебного заведения, куда его направил отец, - после того, как пропасть между хорошей успеваемостью и успеваемостью Виарта стала непреодолимой. Немного приврав имя и возраст, Виарт прибыл в Южную Африку на войну с бурами, тут же был тяжело ранен и отправлен домой, под папино крыло. Отец вновь попытался устроить Виарта в колледж, но тому удалось получить разрешение продолжить военную карьеру. Во время Первой мировой Виарт потерял руку (пальцы которой он отрезал себе самостоятельно) и левый глаз, однако это его ничуть не смутило. Помимо этого он так же был ранен в голову, бедро, колено, ухо и ногу. Ему приходилось налетать на военные министерства, чтобы те отправили его на фронт, ибо они никак не желали понимать, что Виарт к мирной жизни не приспособлен.
В период между двумя мировыми войнами Виарт был главой британской военной миссии в Польше и активно участвовал в войне Польши с Литвой, Советской Россией и Западно-Украинской народной республикой. С началом Второй мировой успел пережить авиакатастрофу и два года шатался по лагерям военнопленных в Италии, где без устали предпринимал попытки побега, а в итоге был самими итальянцами отправлен домой.
В Великобритании 63-летнему Виарту настоятельно порекомендовали купить себе кресло-качалку, оформить подписку на газету со сканвордами и предоставить войну кому-то более полно укомплектованному. Но Виарт, все еще жаждущий крови и битвы, тут же спикировал на своего знакомого премьер-министра Черчилля, засыпав его просьбами вновь отправить его на фронт. В итоге Виарт летит в Китай, шутит шутки с Чан Кайши, а после Японии и встречи с Дугласом Макартуром наконец решает уйти в отставку.
"Честно говоря, я наслаждался войной; конечно, были плохие моменты, но хороших куда больше, не говоря уже о приятном волнении".

---

Я уже сейчас вижу, как будет гореть мой ноутбук.

---

Не успел я сам обдумать эту идею, как у J. Avior уже готов рисунок.
В такие моменты на помощь приходит мой добрый друг Капитан Морган, ибо что при виде этого великолепия может спасти кроме Капитана Моргана?

20.07.2014 в 00:24

Пишет [J]J. Avior[/J]:

...


Очередная банальность, но..
после рассказа нарисовался Йохан из Монстра,

+

..и откуда только "мысли".


малость стыдно, что на фб не рисуется.. -_-'

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ну, раз ничего другого этот дневник пока предоставить не может, пусть здесь будет один дивный флэшмоб.

17.07.2014 в 17:56

Пишет  сказуемое:

16.07.2014 в 23:14

Пишет  blueberrysol:

Стоило бы давно составлять фанмиксы, не только посвященные фандомам, но и конкретным явлениям, настроениям, историям. Предлагаю флэшмоб: вы называете слово, персонажа, настроение, ситуацию, произведение - что хотите, - а я составляю плейлист. Идет?

От [J]J. Avior[/J] арт.



От  сказуемое кругосветное плавание Фрэнсиса Дрейка.

запись создана: 17.07.2014 в 19:46

---

Великолепный образчик глупости и страха: "Ты должен жить". Нет, не должен; никто не должен. Если человек чувствует, что ему пора бы сыграть в рулетку, нет ничего, имеющего право на него давить и заставлять менять решение.
Если только он не должен денег, конечно.

---

Больной и слабый. "Вызревание" требует определенных условий, предоставить которые я не в силах.
Если упрощать, то моя жизнь - крупная ошибка, преисполненная ошибок поменьше. Все мои действия поверхностны, результаты их хрупки, - как и вся организация того, что можно назвать "я".
Изоляция, предельное отдаление от всего социального и окончательное, бесповоротное погружение в себя - грустный путь, с высокой долей вероятности приводящий к безумию (если он не безумен сам по себе), но только такой и возможен, - при всех провальных попытках встать на любой другой.

---

Невозможно плыть на корабле и не думать о кораблекрушении. Даниелю оно представляется в виде оперы, длящейся несколько часов и состоящей из последовательности действий. Действие I: Герой просыпается на корабле, скользящем под ясным небом. Солнце движется по плавной и хорошо понятной небесной кривой, море – плоскость, матросы бренчат на гитарах, вырезывают безделушки из моржовых клыков и тому подобное, в то время как учёные пассажиры гуляют по палубе и размышляют о высоких философских материях. Действие II: Барометр в капитанской каюте предсказывает смену погоды. Через час на горизонте замечают скопление облаков, изучают его и оценивают. Матросы бодро готовятся к буре. Действие III: Налетает шторм. Изменения отмечаются по барометру, термометру, клинометру, компасу и другим инструментам; небесных тел, впрочем, уже не видно. Небо – бурлящий хаос, в котором беспорядочно вспыхивают молнии, море бушует, корабль кренится, груз надежно закреплен в трюме, но пассажиров так укачало, что они не могут ни о чём думать. Матросы трудятся без остановки – некоторые из них приносят в жертву кур, надеясь умилостивить своих богов. На мачтах горят огни святого Эльма, что приписывается сверхъестественным причинам. Действие IV: Мачты сломаны, руль оторвало. На корабле паника. Есть погибшие, но неизвестно сколько. Пушки и бочки катаются по палубе непредсказуемым образом, поэтому нельзя угадать, кто останется жив, а кто нет. Компас, барометр и проч. разбиты, записи их показаний смыло за борт, карты размокли, моряки беспомощны… те, кто ещё сохранил рассудок, могут только молиться. Действие V: Корабля нет. Уцелевшие цепляются за бочки и доски, сбрасывая с них менее удачливых товарищей и безучастно наблюдая, как те тонут. Все в животном ужасе. Огромные валы бросают людей без всякой системы, плотоядные рыбы насыщаются человеческой плотью. Надежды нет – даже умозрительной. Возможно ещё действие VI, в котором все утонули, но на оперной сцене оно бы смотрелось плохо, и Даниель его опускает. Люди их поколения родились в пятом действии, выросли в четвёртом. Студентами они оказались в маленьком хрупком пузыре третьего действия. Вообще же человечество на протяжении почти всей своей истории пребывало в действии V и недавно совершило несказанный подвиг: собрало разбросанные по морю доски в корабль, взобралось на него, создало инструменты, чтобы измерять мир, и затем отыскало некую закономерность в полученных результатах. В Кембридже Исаак Ньютон был окружён личным нимбом второго действия и продвигался к первому. Однако люди то ли смотрели в подзорную трубу с другого конца, то ли ещё что – во всяком случае, убедили себя, будто все наоборот; мир некогда был прекрасным и соразмерным, человечество более или менее плавно перешло из Эдема в Афины Платона и Аристотеля, помедлив в Святой Земле, чтобы зашифровать тайны мироздания в Библии, а с тех пор медленно и неуклонно катится в тартарары.

"Ртуть", Нил Стивенсон

---

Ответственность и Аллен:
- Тебе надо взять свою жизнь под контроль, поставить перед собой цель и идти к ней, - ты же не считаешь свои текстики достойной целью, правда?, - и тебе не помешает завести несколько друзей. У тебя магистратура в следующем году. Тебе надо постараться, чтобы поступить, к тому же сейчас будет не лишним подумать о публикациях. И о работе. Ты понимаешь, что должность верховного судьи не придет тебе в руки просто так? Никто за тебя твои проблемы решать не будет. Аллен, бога ради, тебе двадцать, пора уже понять, как надо жить.
- Уоу, в 59 главе есть фрейм с капралом без рубашки.

---

Больно чувствовать себя не до конца понимающим что-либо, вероятно, умственно ограниченным и неполноценным, в то время как другие кажутся несомненно разумными и всегда знающими, что к чему. Такое непонимание становится своего рода клеткой, в которой бьешься, но расширить не можешь; для многих клетка, однако, становится уютным домом, а "я не понимаю" трансформируется в "это не стоит моего понимания".

---

"Расколотое Я", Лэнг.

"Сезон гроз", Сапковский. Новая книга из цикла о Геральте, впрочем, почти ничего не сообщающая о событиях после "Владычицы Озера". Первая часть книги вызывала стойкое ощущение, что пану Сапковскому очень понравились боевики и он решил включить пару их самых штамповых элементов в историю о ведьмаке. Вторая была чуть лучше - благодаря линиям, которые начали сплетаться и образовали сложный узор; и благодаря агуаре, ибо линия агуары безупречна.

"Все новые сказки" под редакцией Геймана и Саррантонио. Книга должна была стать сборником "умных, тонких, изысканно интеллектуальных, захватывающих и по-настоящему страшных историй: дверь, через которую Бездна всматривается в человека".
Ох, серьезно? Гейман читал все эти рассказы и все равно решил включить их в сборник? Если быть до конца откровенным, то я на фикбуке читал лучше. Большинство просто плохи, а некоторые и вовсе незрелые и пошлые. Один только рассказ самого Геймана стоит внимания, и то - только на фоне прочих.

---

Тишину до-сотворения, выраженную в языке и посредством языка, нельзя выразить языком. Но язык можно использовать для того, чтобы описать то, что он не может сказать, - пробелами, пустотами и описками, решеткой слов, синтаксиса, звучания и значения. Модуляции высоты и громкости точно изображают форму, не заполняя пространства между строк. Но грубая ошибка принимать строки за модель или модель за то, что она моделирует. Наиболее основополагающе человек не вовлечен ни в открытие существующего, ни в сообщение, ни в намерение. Он делает бытие способным возникнуть из небытия. Есть люди, которые чувствуют, что призваны даже самих себя производить из ничто, поскольку подспудное чувство в них говорит, что они не были сотворены должным образом или были сотворены только для разрушения. Бывают неожиданные, даже необъяснимые самоубийства, которые должны пониматься как рассвет надежды, столь ужасный и мучительный, что он невыносим. Слова в стихе, звуки в движении, ритм в пространстве пытаются увести обратно в личностное пространство и время личностное значение из звуков и форм обезличенного, обесчеловеченного мира. Они являются плацдармом на чужой территории. Они представляют собой мятеж. Их источник - Безмолвие в сердцевине каждого из нас. Когда бы и где бы во внешнем мире ни появлялся подобный вихрь оформленного звука и пространства, сила, что содержится в нем, порождает новые силовые линии, чье воздействие ощущается на протяжении веков. Творческое дыхание "исходит из области человека, в которую человек не может спуститься, даже если б его вел Вергилий, ибо Вергилий туда бы не пошел". Эта область, область ничто, область безмолвия безмолвии - и есть источник. Мы забываем, что все мы все время находимся там. Мы существуем здесь вне всяких вопросов, за исключением вопросов бытия и небытия, перевоплощения, рождения, жизни и смерти. Творение ex nihilo было объявлено невозможным даже для Бога. Но мы занимаемся чудесами. Нам нужно услышать музыку гитар Брака (Лорка). С точки зрения человека, отчужденного от своего истока, творение исходит из отчаяния и кончается провалом. Но такой человек не прошел весь путь до конца времени, до конца пространства, до конца тьмы и до конца света. Он не знает, что там, где все кончается, все и начинается.

"Расколотое Я", Лэнг

---

О.В. похвалила меня когда-то за Атриум, а я подумал: "Она преувеличивает". И: "Если бы она знала, как это было тяжело, она бы не считала меня талантливым". Когда меня похвалил Ч., я подумал, что он ошибся - я произвел неверное впечатление, и если бы мы общались дольше, оно бы, несомненно, развеялось.
Ощущение, всегда заставляющее меня думать о самой худшей интерпретации происходящего.
И подтверждения "правоты". В случае с О.В. и Ч. их не было, с прочими, чье мнение, впрочем, и не так важно - было. И каждый раз я злился - на себя и заодно на тех, кто мне солгал.
"Гармония с собой" - пустой звук. Греческое понимание души предельно далеко и видится примерно с той же четкостью и ясностью, как, например, монады.

"Я" появляется из борьбы, из хаоса, из трагедии, это вечный импульс самопонимания, который застрял на болезненной стадии и никак не перейдет к следующей, должной принести принятие и покой. Когда я пытаюсь объяснить себе, что абсолютно все ложным и тщетным быть не может, - просто потому, что не бывает такой полной синхронности, - я чувствую себя слабым, ищущим оправдание, пытающимся загладить неприятную правду; я пребываю в полюсе, противоположном даже возможности счастья, и любые попытки его покинуть расцениваю как намерение сдаться.
Мне нужна помощь со стороны, однако я чувствую, что не получу ее; иногда мне кажется, что еще много лет назад я должен был научиться с этим жить, однако - нет.

Сны наполнены страхами и мечтами, у которых нет шансов сбыться, и превратившимся в упрек.

---

Все это очень странно: еще вчера твоим любимым покемоном была Абра, а уже сегодня ты дипломированный юрист.
Гордиться тут нечем, уровень готовности применять знания на практике застрял еще на первом курсе.

Эти моменты, когда ты ищешь книги по патопсихологии, ищешь долго, в итоге после сложнейшего выбора берешь "Высшие корковые функции" Лурии и "Нейропсихологию" Хомской, а в следующем же магазине лежит себе работа Жарикова и Тюльпина, в которой ИМЕННО ТО ЧТО ТЫ ИСКАЛ ВОТ ПРОСТО ИМЕННО ТО.
Приехал домой, смотрю на купленные два тома и думаю о нем, об этом чертовом далеко запрятанном томе "Психиатрии".

"Бытует мнение, что убить паука — плохая примета. Но, по другой примете, при убийстве паука простится 40 грехов".
Ну что же, я практически святой.

---

Пришла пора государственных экзаменов, которые обещают стать завершающим штрихом в моем дипломе.
А так же самой горячей порой этого лета.

- трудовое право
- теория государства и права

запись создана: 14.06.2014 в 14:28

---

Это было очень хорошо.