Любопытное.

"Ускользание и обман в поединке со смертью", А.К. Секацкий

Существуют только три возможных типа отношений к собственной смерти: смирение, экранирование (погружение ее в зону «невидимости») и обман смерти. Фундаментальные различия между смертью другого, смертью вообще и собственной смертью мы оставим пока в стороне. Жизнь как поединок со смертью лучше всего моделируется игрой в прятки: вообще говоря, здесь, в имманентности, внутри бытия, от нее некуда деваться, но вдруг она меня не найдет? Не найдет в том смысле, что не увидит в путанице идентификаций, не отыщет, лучше сказать не заметит укрытия в сложнопересеченной местности Weltlauf? Правила игры не даются сразу, они усваиваются с возрастом. Самый инфантильный способ игры в прятки известен: закрыть глаза. Раз я тебя не вижу, то я спрятался — детский закон симметрии. В отношении поединка со смертью инфантильная стадия преобладает до сих пор. Событие смерти отодвигается в будущее, в «не сейчас и не-со мной». Я тот, кто живее всех живых и смерти в упор не вижу — по крайней мере сегодня. И сегодня, и до тех пор пока она не берет свою добычу из того, что мне принадлежит — вот тут становится «горяча», ибо она проходит совсем близко. Но все же не я. Если игра в прятки есть общая модель, то один из ее вариантов, игра в жмурки, моделирует близконахождение смерти, последнюю, самую безнадежную стадию поединка. Жмурки, играющие в жмурки. Вот Она, с повязкой на глазах, идет расставив руки, шарит в замкнутом пространстве того мира, в котором я живу. Пребывая в слепом, стохастическом поиске, она то приближается, то удаляется. Холодно, холодно, теплее, тепло, горячо, ах, еще горячо и слава богу, повеяло прохладой. [Для точности модели следует, конечно, поменять метафоры сближения с удаления. Тогда увеличение температуры («горячо») будет означать интенсификацию жизни и удаление смерти. Напротив, приближение мрачной фигуры сопровождается опасным холодком — вдруг повеяло замогильным холодом. Слепота смерти относится к числу глубочайших народных философем, продиктованных не только наивной инфантильной надеждой (мол, ей меня не видно), но и гениальной догадкой о природе смертоносных сил. В.Я. Пропп, кажется, одним из первых обратил внимание на дефицитность ока, нехватку зримости в мире нечисти. Баба-Яга в сказках не видит, а только чует; огромная инфернальная стая располагает единственным оком Вия]. Из всего спектра ритуальных и практических (магических) уловок главная ставка была сделана на прием, условно именуемый «обознатушки». Смерть настигает только физическое тело, следовательно тот, кто ей попадается, не я. Корявые руки не могут нащупать главного; в сущности, самое определение души негласно дедуцируется из главной уловки: душа есть ненайденное при игре в прятки и не пойманное при игре в жмурки, шустрая ласточка, всегда успевающая улететь. В отличие от философии и религии, искусство в поединке со смертью всегда придерживается третьей тактики — ускользания и обмана. Речь, конечно, идет не о содержании — ибо содержанием может быть даже приготовление фармакона (смирительно-успокоительного) и дерзкое воспевание смерти, любование истребительным танцем Шивы. Самое искусство как модус лжи, удвоение и приготовление миража, строится в виде безопасного убежища — того места, куда душа может убежать, избежав тления. Пространство заколдованное, огражденное звучанием заветной лиры. Попробуем пристальнее вглядеться в поединок со смертью на труднодоступной для нее территории искусства. Вот часть эгона, так называемое творческое «Я», перевоплощаясь в текст, избегает тления. Человек, подставляя смерти физическое тело, не теряет времени пока та ощупывает добычу; он авторствует и ускользает. ... В первую очередь нас интересует вопрос: в какой мере обман смерти является в данном случае самообманом (самообольщением)? насколько воплощение в текст отличается от дозы чистого фармакона, от провозглашаемого религией спасительного развоплощения, происходящего в момент поимки тела смертью? Руморология, сфера слухов и сплетен, окутывает, подобно облаку, автора и его текст. Традиция предписывает автору всячески избавляться от руморологических наслоений; они не только не умещаются на пьедестале, но и грозят его разрушить. И наивный творец поддается благородному негодованию, отметая частные обстоятельства, «ненужные подробности», стараясь всеми силами воспрепятствовать их проникновению в круг списанного через «заветную лиру»: Автор дорожит своим светлым образом, транслируемым вдоль по оси времени, желая предстать в лучшем виде посреди гарантированного бессмертия и — проигрывает игру в жмурки. Ибо итоговый светлый образ не столько прозрачен, сколько призрачен. Лишь призрак остается от личностного начала, поскольку драгоценное «Я-содержание» утрачено; лучше сказать — добровольно отброшено. А призрак, что ни говори, относится к обитателям царства мертвых; его единственное отличие в том, что он «беспокойник среди покойников…». Именно руморология, разрушающая пьедестал оказывается союзником «Слишком человеческого» (да и просто человеческого) в авторе. И всегда находились авторы — авангардисты, игравшие в передовую игру, понимавшие, что «Слухи о себе» есть капитал бессмертия, ибо они сохраняют важнейшее определение личностного начала — непредсказуемость посмертной судьбы.

---

"Кризис индивидуальной и коллективной идентичности", Хёсле.

Надергал цитат, но лучше, конечно, читать полностью.

далее

Начнем с различения двух понятий идентичности. Формальная идентичность является качеством каждого объекта (включая такие абстрактные объекты, как числа) и предпосылкой последовательности любой теории об этих объектах. Реальная же идентичность присуща только эмпирическим объектам и имеет разные формы в зависимости от онтологического статуса конкретного объекта. Камень идентичен себе иначе, нежели организм, - личность или институт. Данное понятие идентичности не тавтологично, - этой идентичности угрожает сила, которая в конечном счете разрушит идентичность реального объекта самому себе. Эта сила есть время. Под реальной идентичностью мы понимаем сохранение формы объекта во времени. Однако конечное разрушение органической формы неминуемо; тенденция развития в органической сфере состоит в интеграции смерти - которая в одноклеточном организме всегда вызывается внешними причинами - в программу развития организмов. В сущности ментальные состояния, даже если рассматривать их как функции мозга, явно не тождественны с последними. Если бы мы могли понаблюдать за работой мозга, другого человека, мы несомненно многое узнали бы, возможно даже, открыли бы причины ментальных состояний, но все же никогда не обнаружили бы самих ментальных состояний. Наблюдение за собственным "я" нельзя свести к наблюдению за другим субъектом. Поэтому мы не можем сказать, что ментальные состояния локализованы в пространстве. Время, однако же, является их существенной характеристикой. Хотя я не знаю ни одного последовательного и убедительного доказательства в пользу того, что ментальные акты неотрывны от тела, несомненно, что все известные нам ментальные акты действительно присущи существам, имеющим тело, точнее, органическое тело. Тело является самым важным фактором, который позволяет другим людям идентифицировать конкретного человека, -- так, я узнаю своих друзей благодаря неизменности их тел. Важно отметить, однако, что тело не является абсолютным условием - достаточным либо необходимым - личностной идентичности. ... В сущности очень часто бывает, что люди, потеряв даже большие части тела, не переживают кризиса идентичности; и даже в "Превращении" Кафки возникшие у Грегора Замзы проблемы идентичности вызваны скорее реакцией других людей, чем радикальным изменением его тела. Тем не менее бессмысленно отрицать, что тело является немаловажной составной частью идентичности человека: оно "принадлежит" человеку в гораздо большей степени, чем даже любимейшая собственность. Это верно не только потому, что тело представляется физическим базисом ментальных актов, но и потому, что представление о собственном теле является важной частью создаваемого человеком образа самого себя; кроме того, тело может выразить - даже лучше, чем сознательные ментальные акты, - сокровенные измерения человеческой идентичности. Чем бы это ни объяснялось, если принимать всерьез свидетельство разума, нельзя отрицать очевидной способности человека следовать логике, отличной от логики физиологических процессов, и как раз эта способность и отличает человека от животного. Оставшаяся в прошлом история сознания формирует круг коннотаций, которые особым образом воздействуют на каждый ментальный акт. Даже если я и не помню причинившую мне страдание несправедливость, сам факт моего страдания будет влиять на новый опыт и сделает его отличным от того опыта, который я приобрел бы, если бы не страдал: способность к актуализации прошлого достаточна для объяснения различного опыта. Ментальные состояния являются состояниями субъектов; я способен осознать любое отчетливое представление в качестве своего; в принципе я могу добавить к любой мысли, скажем "кто-то идет", ясное понимание того, что "именно я думаю, что кто-то идет". Это особенно интересно по отношению к моим мыслям о себе самом, например, "Я чувствую, что я устал", поскольку в этом случае я одновременно являюсь и субъектом, и объектом. Эта рефлексивная способность "я" может относиться не только к единичным моментам, например, к моему состоянию усталости, но и ко всему человеку (хорошим примером является мысль "Я знаю себя". Однако самые яркие проявления этой способности связаны с отрицательным отношением человека к самому себе, когда, например, он может сказать: "Я ненавижу себя". Ведь ненависть является отношением противостояния, а между тем ненавидящее и ненавидимое "я" совпадают в одном и том же человеке; вероятно, именно поэтому ненависть столь неумолима и непреклонна. ...важно понять, что различие между "я" и самостью относительно. "Я" является наблюдающим началом, самость - наблюдаемым; "я" современного человека научилось наблюдать за его самостью и чувствами, как если бы те были чем-то отличным от "я", даже если это не предполагает, что самость освобождается от своих чувств. Однако "я" может также наблюдать за своей склонностью наблюдать,- и в этом случае то, что сначала было "я", становится самостью. И "я" может также отождествиться с самостью, - то, что сначала было самостью, становится "я". Проблема идентичности, в любом случае, является проблемой отождествления, идентификации "я" и самости. ... я должен точно знать, далее, свои таланты и потребности, возможности, обязанности и настоятельные нужды. Поскольку, однако, как временное существо, я всегда представляю собой нечто большее, чем в конкретный настоящий момент, вполне оправданным оказывается и преувеличение моих возможностей, - оно даже необходимо, для того чтобы достигнуть меньшего, нежели хотелось, однако же большего, нежели было бы возможно без преувеличенного нормативного образа собственной самости. Идеализация человека, характерная для состояния любви, иногда оказывается более справедливой по отношению к человеку, чем трезвое описание его действительного характера, поскольку последнее часто упускает из виду, кем он мог бы стать и кем станет, если будет помнить о том, кем мог бы быть. Знание о собственной самости не может основываться на одной лишь памяти о прошлых ментальных актах. Или, лучше сказать, память о собственной самости, как и всякая память, является не только воссозданием, новым сотворением прошлого исходя из некоего порождающего принципа. ... сознание не просто пассивно отражает мир, но инстинктивно выбирает из всей доступной и навязываемой ему информации ту, которая оптимально способствует его росту. ...созданные нами описательные и нормативные образы своей самости испытывают сильное влияние со стороны наших образов, сложившихся у других людей,- которые Дж. Мид назвал "социальным Я" (Me). Однако другие люди важны для моей идентичности не только в силу создаваемых ими образов моей личности. Я могу быть идентичен себе только в том случае,. если являюсь индивидом, т. е. отличаюсь от других людей. ...забавно и даже удивительно, как быстро люди привыкают обычно к своему образу в глазах других людей: они верят лести так же искренне, как и раскаиваются в своем поведении, осужденном другими без сколько-нибудь убедительных моральных аргументов. Однако что представляет собой кризис идентичности? Его сущность состоит в отвержении самости со стороны "я". Это отвержение может не быть совершенно открытым; "я", испытывающее презрение к своей самости, может попытаться обмануть себя с помощью лихорадочной деятельности, которая, подобно бессмысленному путешествию, имеет только одну цель - отвратить внимание "я" от своей самости. Сделать кризис явным, признаться себе в дальнейшей невозможности идентифицировать себя со своей самостью,- важный шаг к преодолению кризиса идентичности. Конечно, вместо этого человек может сделать своей единственной целью привлечь внимание других людей и избежать серьезной борьбы с собственной самостью10; общественное внимание к обсуждению идентичности в наши дни приводит лишь к искажению подлинной проблемы. По словам Эриксона, "чтобы утратить свою идентичность, сначала надо иметь ее". ... Я отнюдь не хочу сказать, что всегда лучше довести скрытый кризис идентичности до взрыва; если плодотворное преодоление кризиса невозможно, то, может быть, меньшим злом является продолжение самообмана, и это особенно верно по отношению к кризису другого человека. Кризис идентичности проходит болезненно. Я бы сказал, пожалуй, что он является самым болезненным жизненным переживанием. Конечно, физическая боль тоже может истерзать человека, но от нее всегда имеется радикальное избавление, - самоубийство. В случае же кризиса идентичности самоубийство не помогает. Я не имею в виду гамлетовский страх перед возможностью того. что и после смерти моя самость продолжит меня мучить; я хочу сказать, что при физической боли последняя является единственной проблемой, которая исчезает вместе с прекращением боли, тогда как в случае кризиса идентичности сопутствующие психические страдания (от которых меня могла бы спасти смерть) являются симптомом другой проблемы - невозможности примириться с собственной самостью. Ее презренность не может быть уничтожена смертью, но может быть преодолена только путем продолжительного усилия. Одна из причин кризиса идентичности заключается в неспособности человека идентифицировать себя со своим телом. Эта неспособность проявляется особенно в случае неожиданных телесных изменений, например, во время полового созревания. Причиной, вызывающей проблемы идентичности, являются не новые физиологические функции как таковые, а неспособность вписать действия, необходимые для удовлетворения новых потребностей, в выработанную человеком систему ценностей. Может оказаться, что я не способен контролировать свои новые потребности и воспринимаю потерю контроля как угрозу для силы и состоятельности "я", - или же я могу поставить их под контроль, однако не в состоянии признать их законность и оправданность. Другим источником кризиса идентичности является отказ признать временную природу самости, в частности, смертность. Когда "я" осознает смертность человека - обычно это случается в подростковом возрасте,- оно иногда отвергает жизнь, которая не может быть вечной: самоубийство из страха смерти является, несомненно, шагом не очень логичным и, тем не менее, имеющим место в действительности. Еще одним способом бегства от смерти может быть уход в чистое царство форм, - будь то искусство, наука или философия. Конечно, посвященность таким формам духовной жизни является одним из надежнейших источников стабильной идентичности, однако и он становится проблематичным, если основной мотив человека при этом - недовольство жизнью и временностью. Более серьезной причиной кризиса является та мысль, что всеобщие нормы, которым я следовал с чистой совестью и даже жертвуя собой, не могут претендовать на обоснованность и законность,- что признание их было личной или коллективной ошибкой. Поскольку талант означает потенциал инноваций, ни сам человек, ни его окружение заранее не располагают теми категориями, какие необходимы для осознания этого потенциала. Гораздо хуже та ситуация, когда человек вынужден признать сделанный им выбор неправильным, поскольку выбранное им место работы или учебы не позволяет ему максимально раскрыть свои таланты. И еще более глубокий кризис идентичности будет результатом неспособности человека обнаружить в своей прошлой жизни какой-либо порождающий принцип. И если человеку недостает органического единства, целостности, которая направляла бы его развитие, то ему нельзя помочь. Целостность сознания может быть достигнута лишь в результате контакта и противоборства с миром, причем существует оптимальная мера противостояния. Сознание не способно вобрать в себя все то, что кажется возможным: оно не реализует подразумеваемую им тотальность. Мир не может не нарушить целостность сознания, ибо переполняет его; чрезвычайное богатство мира разрушает последовательность, необходимую для целостности сознания. Научиться интуитивно постигать оптимальную меру, раскрывать и в то же время контролировать свои таланты чрезвычайно важно для идентификации "я" с самостью. Однако даже достижение золотой середины может привести к кризису идентичности: "я" может прийти к выводу, что развитие самости закончено и дальнейшая жизнь более не имеет смысла. Другие люди являются угрозой для моей идентичности не только из-за их мнений обо мне: они могут угрожать ей даже просто своим существованием. Мифологическое повествование о двойнике выражает страх перед этой угрозой уже на заре истории: меня могут перепутать с другим человеком и приписать мне поступки, за которые я не несу никакой ответственности. ... Более распространенным примером этого конфликта является столкновение с "более сильным" человеком, который представляется уже реализовавшим созданный мной нормативный образ самого себя столь совершенным образом, что мое существование кажется излишним. ... Великий человек является бедствием, между прочим, не только потому, что отбрасывает тень на поиск идентичности простыми смертными; своими моральными новшествами великий человек часто наносит урон традиционным ценностям и способствует тем самым кризису идентичности вышеупомянутого типа. ... Человек может обрести стабильную идентичность только в том случае, если сумеет освободиться от подобных моделей взаимоотношений. Этот процесс не может инициироваться теми, от кого он должен освободиться. Такие императивы, как "больше не подчиняйся мне", вызывают у человека противоречивую реакцию: ведь если я подчиняюсь приказу, то я не подчиняюсь, если же не подчиняюсь - то как раз подчиняюсь. Однако кризисы идентичности вызываются не только слишком жесткими моделями взаимоотношений, - они могут быть результатом разочарования человека в свойственных ему моделях общения. Поскольку наша вера в ценности в огромной мере зависит от веры тем людям, которые их воплощают, осознание несоответствия моделей поведения человека его собственным стандартам вполне может привести к отвержению ценностей, которым он учил. Вообще разочаровывающее поведение или даже более того - предательство со стороны человека, который вызывал восхищение или любовь, расшатывает идентичность другого человека. Ибо человек, в какой-то мере идентифицируя себя с другим, не может не допускать возможности того, что тот другой отчасти прав в своих действиях. Мы подошли к проблеме кризиса коллективной идентичности. Его сущностью является уменьшение идентификации индивидов с коллективной реальностью, которую они прежде поддерживали. Причины этого кризиса отчасти аналогичны причинам кризисов индивидуальной идентичности. Здесь можно назвать отрицание символов, распад коллективной памяти, представленной традициями, а также утрату веры в общее будущее, дисгармонию между описательным и нормативным образами себя, прерывность в истории, несоответствие между представлением культуры о самой себе и ее образами в других культурах, наконец, чувство неполноценности относительно более совершенной культуры. ...институты вынуждены постоянно бороться за лояльность поддерживающих их индивидов, ибо взятие теми назад своей лояльности означало бы смерть института. Желая воспрепятствовать изменению установок индивидов, институты стремятся создать впечатление, что индивидам угрожают другие институты. Вместе с исчезновением этой угрозы исчезает, raison d'etre институтов; поэтому институты часто не могут пережить победы над своими основными противниками. (Хорошим примером служит ослабление коллективной идентичности США после их триумфа в холодной войне.) Парадоксально и, тем не менее, верно, что кризис идентичности часто вызывает регрессию к более архаичным и примитивным ценностям: поскольку "я" отвергает непосредственно зримые структуры самости и при этом не перестает нуждаться в самости, опасаясь остаться всего лишь абстрактной функцией идентификации, его выбор начинает определяться более старыми структурами. Чувство дезориентации, характерное для любого кризиса идентичности, может, далее, увеличить шансы на успех тоталитарных идеологий: ведь они предлагают простые решения, которые могут оказаться предпочтительнее нормативного вакуума; они приманивают обещанием общности, которая была разрушена кризисом коллективной идентичности и которая по-прежнему остается предметом страстного стремления. Дабы построить новую идентичность, "я" должно избежать соблазна того, что можно назвать отрицательной идентичностью. Я имею в виду идентичность, которая определяет себя посредством отрицания своих прежних ориентации. В качестве примера можно привести человека, который потерял веру в определенные ценности и начал совершенно отрицать их и даже утверждать невозможность объективной морали, или же человека, который, разочаровавшись в какой-то модели отношений, основывает свою идентичность на ненависти к ней. Основная слабость этой позиции состоит в ее настроенности на сохранение зависимости от того, что она отрицает: ведь отрицание тоже является отношением, и именно из этого отрицательного отношения часто выводятся возможные положительные нормы, тогда как зрелой личности именно положительный ценностный фундамент позволяет расценить ее прежние ориентации как ущербные и дурные. Ненависть, в частности, является таким отношением, которое удерживает ненавидящего в положении жертвы ненавидимого им индивида или института, поскольку эти последние продолжают доминировать над мыслями ненавидящего. Каковы условия разумного восстановления идентичности? Прежде всего чрезвычайно важно, чтобы "я" признало, что отвергаемая им самость не является всецело отрицательной. Причина, в силу которой "я" столь сильно презирает самость - именно их идентичность, - указывает правильное направление. Признание "я" недостатков самости следует видеть в положительном свете: поскольку данное признание следует считать положительным достижением "я", относящегося к этой самости, последняя не может быть совершенно неисправима и безнадежно дурна; в противном случае се "я" никогда не могло бы почувствовать отвращения к ней. Испытываемое "я" отвращение является зачатком новой идентичности, и именно благодаря пониманию им того, что это отвращение не может быть полностью оправданным, будь оно даже и разумным, ибо, будучи разумным, оно представляет собой нечто положительное.

---

Давеча играл в слова, условие - написать на слово первое, что придет в голову, сразу же. Следствием стала сказка.

Мхм?

Крылья означали игру у реки, птица – у болотных троп, стрекоза – в низине, что между домом и старой станцией, - там до сих пор, сброшенный с путей, стоял поезд, древний даже для этих мест. Сегодня Ветт нашел карточку с ключом, и это означало, что Мейра уже ждет его возле обветшалой постройки, бывшей некогда часовней. Паук означал, что сегодня поиграть не выйдет. Лист акации – дом, фонарь – поездка с родителями куда-то далеко, что для них, по сути, означало любое место за пределами исследованной территории. За все время их дружбы паука они не использовали ни разу, поэтому карточка с ним сохранилась лучше всего: по-прежнему белая бумага и насыщенный, похожий на чернильную кляксу паук. Родители не то что бы запрещали им играть в часовне – куда строже они относились к прогулкам по болоту. Просто часовня была древней, пыльной и темной, и кроме лав и старой кафедры в ней ничего не было, а это, как они говорили, делало ее плохим местом для игр. Другие дети, которых на самом-то деле вокруг было немного, предпочитали старый поезд, потому что он был полон странных механизмов, потому что в нем было хорошо прятаться, и потому что он был отголоском того мира, о котором они могли только мечтать. И в нем была кожа – совсем немного, ей были обернуты некоторые детали, но это был материал, который им запрещали носить – они не знали, почему. Просто нельзя. От этого запрета кожаные лоскутки ценились почти так же, как фигурки крошечных железных рыцарей. Ветту нравился поезд, но еще больше ему нравилась Мейра. К тому же Ветт был болезненным и слабым. Среди своих братьев он оказался самым маленьким и низким, а зимой постоянно простужался; поэтому его не очень-то жаловали, и когда он подходил к мальчикам, чтобы поиграть с ними, у него в ушах кровь стучала от волнения и страха. Обычно все это заканчивалось дракой, и ему везло, если Мейра оказывалась неподалеку и разгоняла мальчишек. Обычно именно Мейра хранила их карточки и решала, куда они пойдут. Карточки были их секретом – их маленьким шифром, тайным языком, который знали только они; он чувствовал их значительность, огромную важность каждый раз, когда находил на своем подоконнике или оставлял на подоконнике Мейры. Они общались друг с другом посредством символов, недоступных больше никому. Пока Ветт шел к месту встречи, он не обращал внимание на облака. Но здесь, на пустыре, посередине которого вырастал зубчатый конус часовни, он невольно замер. Серое небо сделало пустырь почти как картинку из книги о привидениях; Ветту показалось, что он слышит, как трещат от ветра деревья, а вдалеке что-то воет, что-то такое, от чего у него волосы вставали дыбом, и дверь часовни вот-вот распахнется, и из нее выйдет чудовище, от которого ему не убежать. На самом деле деревьев поблизости было мало, а дверь и так была полуоткрыта и скрипела на ржавых петлях. Никаких звуков больше не было; боясь, что Мейра увидит, как он замер, и засмеет его, он двинулся дальше. Она ждала его в часовне, сдвинув лавки так, чтобы они стояли кругом. Как и всегда при входе сюда, Ветта охватывал трепет. Это место было особенным, потому что никого больше здесь не было, и, стоило закрыть дверь, становилось очень темно и промозгло, как поздней осенью. Ему не нравились ни темнота, ни холод; они не нравились ему так же, как, – ему казалось, - другим мальчикам не нравится падать с крыльца или ступеней поезда, но при этом нравится демонстрировать полученные синяки. Мейра была на год старше него, но еще мельче; у нее была копна медных волос и платье, заштопанное в стольких местах, что все швы на нем могли сойти за вышивку. Ветт знал, что у нее есть и другие платья, но в них ей не разрешали играть, поэтому она носила это – сине-зеленое, как река. Мейра дразнила его и называла «Ветти». Она рассказывала ему о своих приключениях или пересказывала приключения отца-моряка. Море было далеким и странным, хотя и менее странным, чем поезд или полоски кожи – Ветту, например, легко было его представить: он закрывал глаза и видел очень большую реку. Правда, на ней еще должны были быть волны, а с ними оказывалось сложней. В его воображении белые гребни плыли по водной глади, как декорации в школьном театре – медленно и размеренно, одна за другой, с постоянством часового маятника. Мейра говорила, что все не так, а он отвечал, что она и сама не может знать наверняка. В часовне они обычно не играли: было темно, а доски, почерневшие и растрескавшиеся, казались слишком ненадежными. Когда хлестал дождь, казалось, будто кто-то огромный зажал часовню в руках и трясет ее, собираясь раздавить их вместе с хлипкими деревяшками. Иногда, в полной тишине, когда замолкали птицы и ветер снаружи, звуки самой часовни становились громче, уплотнялись, обретали почти видимый источник – уродливые, громоздкие фигуры в лохмотьях, шаркающие в темноте в каких-то двух шагах от них. Ветт бы убежал, если бы был один. Но мысль о том, с каким упоением Мейра будет рассказывать потом о его постыдном побеге и вспоминать его до конца жизни, заставляла его сидеть на месте, от страха почти врастая в лавку. Чаще всего они просто разговаривали, а бывало, замолкали и слушали, как шуршат где-то под полом крысы, протачивают ходы жуки-древоточцы, выдувает пыль из стен ветер. Сегодня крыс слышно не было, но Ветт думал, что это только из-за шума ветра, который перекрывал прочие звуки. Он закрыл за собой дверь так плотно, как это можно было сделать с такой развалиной, и на ощупь добрался до лавки. Мейра сидела где-то рядом, и когда она заговорила, он повернул голову в ее сторону. - А ты знаешь, что Крис уезжает? Крис был одним из мальчишек, которые прочно обосновались в старом поезде. Это он растащил большую часть деталей и хранил у себя лоскутки кожи, иногда обменивая их на что-нибудь интересное. Ветт не любил его – но старался, чтобы Крис об этом никогда не узнал. - Он просто хвастает. - Нет, его мама говорила. Они уезжают отсюда. - Совсем? Они уезжают куда-то далеко? - Угу. – Послышался шорох платья: Мейра пожала плечами. – Далеко и на совсем. Ветт не мог сказать, что завидует. Уехать отсюда было здорово, и об этом мечтали все, но в случае именно с Крисом он испытал облегчение, которое было сильней, чем зависть. Крис будет далеко и не сможет достать его со своими глупыми шутками и драками, а это могло сойти за хорошую новость. Мейра, однако, была расстроена. Ей хотелось уехать. Конечно, хотелось; всем им было тут скучно и одиноко, они были зажаты между болотами, рекой и железной дорогой, по которой за два дня можно было добраться до города. В детстве им было достаточно того, что есть, теперь же становилось тесно. - Мама Криса сказала, что и мы тоже когда-нибудь уедем, а когда я спросила, почему мы не можем уехать сейчас, перестала со мной говорить. И мой папа тоже. Они сами жалуются, что тут нет работы и мало места, но не уезжают. - Мой папа… - начал Ветт и осекся. В общем-то, он мало что мог добавить: его родители тоже молчали, и он не знал, собираются ли они вообще когда-нибудь покинуть это место. – А когда Крис уезжает? - Завтра. - Ну и хорошо. - Ничего не хорошо! Послышался скрип – Мейра сдвинула лавку, на которой сидела. Что-то хрустнуло, будто ветка, но Ветт не думал, что тут вполне могли быть ветки, и не обратил внимания на звук. - Мы должны найти его и все узнать! Он расскажет, почему его мама решила уехать. И почему так быстро, ведь я точно знаю, что еще вчера он никуда не собирался. Ветти? Мы должны его найти. Идем. - Он ничего нам не скажет. И в… Он не успел договорить. Мейра взяла его за руку и потащила в сторону двери, - та была обозначена едва заметными полосками света. Ветт вновь услышал треск, а потом Мейра провалилась. Он не успел ничего понять. Ему показалось, что земля под ними разошлась, как в страшных историях о болоте, и вот-вот поглотит, сомкнув над их головами смесь грязи и воды. Все кошмары мигом встали перед его глазами. Однако он не падал: Мейра поздно разжала руку, и, увлекаемый ей, он опустился на колени. На этом его падение закончилось. - Внизу! Голос Мейры разлетелся по помещению, резал уши; сердце билось так быстро, будто он пробежал много миль. - Ты в порядке? Ты… упала? - Будто сам не видишь! – Ее голос звучал слабо, будто после долгого сна. Ветт не мог сейчас думать об этом. Он надеялся, что она просто испугана, сейчас он поможет ей выбраться, они уйдет отсюда и больше не вернутся. – Что-то с ногой... Он прощупал пол и нашел провал вниз; опустил сначала кисть, затем руку по локоть. Дна не было. - Ветт? - Да, я сейчас. Подожди! - Тут тепло, даже… Что? Безм? Из его кармана посыпались карточки. Он не мог нащупать дно, но его рука коснулась каменной стены внизу. Когда он потянулся чуть дальше, доски под ним треснули еще раз – и он провалился вслед за Мейрой. Ветт удачно приземлился на обе ноги, даже не покачнувшись. Внизу было еще темнее; если к темноте в часовне он мог привыкнуть, то к этой, казалось, привыкнуть невозможно. Неспособность видеть что-либо обрушилась на него, будто удар, выбивающий воздух из легких. Где-то слева шевельнулась Мейра, и он быстро повернулся, ступив к ней. Это была не Мейра. Ветт вдруг понял, что ее здесь вообще нет. Призраки всех историй, которые он когда-либо слышал или выдумывал сам, казалось, собрались в этом месте. Что-то коснулось его щеки, и он едва не вскрикнул. Проведя рукой по лицу, он понял, что это всего лишь прядь его волос. Одежда казалась потяжелевшей, а биение сердца и дыхание – громкими, как гроза. В этом шуме голос фигуры перед ним раздался, словно гонг, и все, кроме этого голоса, мигом стало тишиной. - Бессмерт. Все думать о беззм. Голос звучал глухо и был сухим, как пыль. Ветт решил, что это привидение, и сейчас он нащупает что-нибудь, чем можно отбиться, а потом вспомнил, что привидение можно пройти насквозь. Если бы он мог видеть, куда ему идти. - Беззмм отдам. А ддд не думаешь о бессмертии? Ветт тихо ответил: - Я н-не знаю. Фигура цокнула языком – звук был такой, будто камень ударился о камень, и Ветт вдруг понял, что пройти насквозь ему не удастся. Он попятился, но споткнулся и едва не упал; если до этого у него было хоть немного смелости, то теперь она испарилась, как дым. К глазам подступили слезы: страха, жалости к себе и обиды. Когда фигура подступила ближе – грузными, разносящимися гулким эхом шагами – Ветт сжался и заплакал. - Ррм. Разве вы не мечтаете о бессмертии? Кошмар, беззмм. - Мы мечтаем уйти. Уехать… далеко. - Уехать, уззззд далеко-далеко. Мечта? Мечта о беззмм, а ты говоришь уехать. Ну ладно. Ему стало тяжело дышать. Его горло сухое, будто он долго ничего не пил, и глотать так больно, словно он пытается проглотить иголки. Он не видит ничего, но все его существо чувствует, как нечто плотное, тяжелое и говорящее стоит рядом. И тянет к нему руку. Он всхлипывает, когда камень касается его плеча – он бы закричал, если бы это не было так страшно. - Кззж отдать не можешь, уже есть. Отдай секрет. - Секрет? - Рисунки. Ваши листья белые с птицами, ккку и ключами. Которыми вы играете. Это было гораздо легче. Сквозь животный ужас он увидел возможность выбраться, и уцепился за нее изо всех сил. Карточки рассыпались, и ему было необходимо хоть немного света, но фигура перед ним так давила, и он так боялся ее разозлить, что решил искать на ощупь. Он опустился на колени и зашарил руками по полу. Под кожу вошла одна заноза, вторая третья; он чувствовал их, но это было совсем не важно. Он нашел карточку; почему-то раньше ему казалось, что они были меньше и плотней. Вслед за первой нашлись еще четыре, а остальные либо отлетели дальше, либо провалились, - если еще было, куда проваливаться. Ветту казалось, что было. Он встал. Он подумал, стоит сказать, что он смог найти не все: в сказках, которые он читал, честность часто спасала. Однако стоило ему открыть рот, как страх захлестнул его с новой силой, и Ветт молча протянул карточки в сторону фигуры. В кромешной темноте его пальцев коснулся камень – шероховатый и грязный, и от ощущения невыносимой реальности, плотности существа перед ним, ему стало совсем горько. Ветт захлебнулся слезами. Фигуре свет не требовался: Ветт слышал шелест, с которым та перебирала карточки, и постукивание ее камней-пальцев. - Далеко-далеко. Не беззмм. Ты странный, но я согласен. Протяни руку. Ветт не пошевелился. Он всхлипывал и дрожал, и ничто в мире не было способно заставить его двигаться. - Страшишься. Ничего. Бери, это будет твоя. – Фигура сама вложила в его руку одну из карточек. И замолчала. Тишина стала такой же всепоглощающей, как голос фигуры до нее, и Ветт не знал как, боялся ее нарушить. - А Мей?.. Фигура молчала. Затем он услышал, как она отходит назад – даже не шагая, а перемещаясь по полу. - Лестница, позади тебя. Положи ррр на стену, веди по ней – и найдешь. «Выбрался» - вспыхнуло у Ветта в голове, и дрожь накатила с новой силой, но он смог подавить ее. Он больше не думал. Он развернулся и протянул ладонь к стене. Та была теплой и гладкой, и немного мягкой, как… Как… Он очень медленно убрал руку. Лестницу нашел, ударившись о нее запястьем. Поднялся наверх, открыл дверь и вышел, на минуту ослепленный неожиданным светом. Кажущаяся отравленной, чужой остальному телу, рука сохранила ощущение тепла и гладкости под ладонью. Карта, – он уже знал, какая, - жгла его кожу.

---

Сделайте мне новый эпиграф? Энибади? :3

помоги себе сам.

да, он изменился - в прошлый раз был зеленый.
как же надоело работать с одними и теми же исходниками ИЗ ГОДА В ГОД. где новые картинки, которые впадут в душу?

запись создана: 08.04.2015 в 10:55

---

Пора бы, я полагаю, как-нибудь в следующий раз завести для них один отдельный пост. Не помню уже, писал я о той или иной книге или нет.

Барочный цикл, Стивенсон. Первая книга, "Ртуть" и четвертая, "Смешение" - превосходные, жажду их себе на руки.

"Мефистофель и андрогин" и "Гадальщик на камешках", Мирча Элиаде.

Не исключено, что заманчивость изучения деятельности бессознательного, интерес к мифам и символам, пристрастие к экзотике, первобытному, архаичному, встречи с «другими», неизбежно вызывающие у людей амбивалентные чувства, — все это рано или поздно окажется чем-то вроде нового типа религиозности. ... Ибо самое странное, наиболее отклоняющееся от нормы поведение следует рассматривать как человеческий факт; его не понять, если смотреть на него как на зоологическое явление или пример из области тератологии.

"Снежная королева", Каннингем. Первые пятьдесят страниц я думал, что Каннингем уже не тот, на последних десяти обнаружил, что мой чай остыл, а я ведь, вроде бы, заварил его только что. И все же смешанные ощущения. Нет желания перечитать.

"Сердце тьмы", Джозеф Конрад.

"Гиппопотам", Стифен Фрай. Ну. э. Ладно, я просто поставлю галочку, что прочел.

– Все это, конечно, умно-умно, – объявил он, – но вы же не станете отрицать, что мир в нравственном отношении нездоров. – А не надо об этом думать, дорогуша. Люди лгут, жульничают, насилуют, обманывают, убивают, калечат, пытают и разрушают. Это нехорошо. Люди также прыгают вдвоем в постель, и им там уютно. И это хорошо. Если мы усматриваем в простом перепихе свидетельство упадка нравственности, то мы, наверное, немножко глупы-глупы, не так ли?

"Фрекен Смилла и ее чувство снега", Питер Хёг. Равномерно-напряженное повествование; дикий, опасный покой, покой хождения по тонкому льду. На фоне этого бесконечного снежного пространства ядро сюжета показалось размытым; "и вот к этому мы шли все это время?".
И чувство укорененности, связи с определенным местом и его культурой; Смилла - не только Смилла в первую очередь, но и гренландка, и это не тот факт, который можно опустить.

- Айсберги - это куски глетчера, которые сползают в море, откалываясь от материкового льда. Если они массивные, то соотношение между надводной и подводной частями один к пяти. Если они полые - один к двум. Последние, разумеется, наиболее опасны. Я видел айсберги высотой 40 метров и весом 50 000 тонн, которые могли перевернуться от вибрации винта. Я обжигаюсь о картофельную запеканку. Лукасу повезло. У берегов Антарктиды я в резиновой лодке проскочила мимо частично растаявших столообразных айсбергов высотой 90 метров и весом миллион тонн. Они могли бы взорваться оттого, что рядом начали бы насвистывать первый куплет «Прекрасного и радостного лета».

"Роза алхимии" и "Тайная роза", Батлер Йейтс. !

"Тысячеликий герой", Джозеф Кэмпбелл.

---

Можно разными способами пытаться преодолеть депрессию. Можно слушать органные произведения Баха в церкви Христа Спасителя. Можно с помощью бритвенного лезвия выложить на карманном зеркальце полоску хорошего настроения в виде порошка, а потом вдыхать его через трубочку для коктейля. Можно звать на помощь. Например, по телефону, так, чтобы точно знать, кто именно тебя услышит. Это европейский путь. Надеяться, что можно, что-то предпринимая, найти выход из трудного положения. Я выбираю гренландский путь. Он состоит в том, чтобы погрузиться в черное настроение. Положить свое поражение под микроскоп и сосредоточиться на нем. - Питер Хёг, "Фрекен Смилла и ее чувство снега"

---

Death parade, 24.

---

"Death parade". В общем, у меня возникло несколько вопросов.

-

вопрос решен с:

первая пара. Деким отправил жену в небытие, когда она подключила свои актерские таланты и произнесла речь, умело сочетающую в себе жестокость, алчность, крайний эгоцентризм и презрение. Он удивился, услышав позже объяснение от Тиюки. Но, минуточку, у него ведь были воспоминания жены. Или у него были какие угодно, но только не такие важные? Я могу понять, почему он интуитивно либо путем наблюдения не смог распознать ложь, но как судья, как существо, обладающее способностью видеть воспоминания? Видел, как они с мужем валяются в постели или как подружки невесты красят губы, а момент с изменой как-то упустил?

- и вообще судейская система. Что за решения принимают эти ребята? Недоюрист во мне требует подавать апелляции, я почти слышу, как все мои внутренние прокуроры и адвокаты вскакивают со своих мест и начинают размахивать руками, лупить друг друга дипломатами и орать.

- показалось крайне притянутым заявление об отсутствии у судей человеческих эмоций (опять плохой перевод?). Нона или Гинти - вот вообще не подходят. Они с самого начала способны удивляться, злиться, испытывать удовольствие или раздражение. Деким не выглядит существом, отличным от человека, поэтому конфликт человека с его вихрем эмоций и судьи-куклы перестает быть таковым; превращается в конфликт человека, умеющего осознавать и выражать эмоции и того, кто не осознает и не умеет (либо, скорее, это вопрос памяти и аккумуляции переживаний). В итоге основа сериала, этот фундамент с судьями и загробной жизнью, отодвигается на очень далекий план и почти никакой роли не играет. Нет ничего такого, чего нельзя было бы применить к иным сюжетным обстоятельствам.

Тиюки прекрасная. Гибкий, умный, почти филигранный персонаж. И единственная, кто раскрыт.
Остальные внедрены в сюжет будто просто для того, чтобы разнообразить его состав. Вроде как "смотрите, у нас есть беловолосый спокойный мужик, который нравится всем девушкам, а кому не нравится - вот есть еще грубый рыжеволосый, а если и этот не оч, то вот мы нарисовали цветастого лифтера, черт знает, кто он такой, но выглядит вроде ничего". И Нона - без нее истории не вышло бы, но сама она словно короткая линия между двумя точками. Она появляется, чтобы дать объяснение и немного направить сюжет, и, собственно, все. На ее месте мог бы быть кто угодно другой; нет ощущения "она/он на своем месте", некоей неделимости, незаменимости героя, обстоятельств, истории.

Итого: ГДЕ НОВАЯ ГЛАВА ШИНГЕКИ, почему я каждый раз падаю в какие-нибудь аниме просто потому, что по тому единственному, которое нравится, выходит только манга раз в месяц.
но аватарки я все равно сделал.

---

Знаете эти советы для интровертов, живущих в шарике для хомячка? "Улыбайся, будь приветлив, начинай отдавать, не бойся сказать людям, как ты их ценишь". Вроде бы все понятно, это только потом оказывается, что улыбка требует напряжения мышц, которые у тебя, видимо, атрофированы, "быть приветливым" означает слушать чушь и делать вид, будто тебе интересно, а с "начни отдавать" в голову не приходит ничего, кроме МОЖЕТ ЕЙ ПОДАРИТЬ ЧТО-НИБУДЬ? МОЖЕТ ЕЙ СДЕЛАТЬ АВАТАРКУ? МОЖЕТ ПОЧИТАТЬ ЕЙ КАФКУ (НЕТ КАФКУ НЕЛЬЗЯ И ПОДПИСЫВАТЬСЯ ФК ТОЖЕ НЕЛЬЗЯ ДЕРЖИ СЕБЯ В РУКАХ) ТОГДА ВЕРЛЕНА? ЧТО ЖЕ ЕЩЕ Я УМЕЮ? Если я не могу дать душевное тепло, коего у меня дефицит, достаточно ли эффективно заменит его красивая аватарка?
И вот ты пытаешься написать хоть что-нибудь человеку, хоть что-нибудь - потому что по своему опыту знаешь, что когда кому-то плохо, даже жест внимания в виде пары сообщений приятен - и ничего не выходит. И есть множество, великое множество оправданий: она почувствует, что я эти слова из себя выдавливал,
лучше молчать, чем говорить необдуманно,
у нее наверняка есть друзья, которые помогут лучше меня,
ВДРУГ АВАТАРКА ЕЙ НЕ ПОНРАВИТСЯ ГОСПОДИ ЧТО ТОГДА ДЕЛАТЬ Я СБЕГУ Я УДАЛЮ АККАУНТ Я ПЕРЕЕДУ В СИБИРЬ НАВСЕГДА ПИТЬ ЕГЕРМЕЙСТЕР ДРАТЬСЯ С МЕДВЕДЯМИ
Под этим - собственная эгоистичная паника; вдруг ей это не нужно? Вдруг усилия, направленные на транспортировку моего собственного тепла в ее пространство останутся незамеченными, или, о боги, навредят ей? Я ведь неповоротлив в общении, вдруг я что-то сделаю не так; вдруг я все сделаю не так.
А если ответит? Может, стоит просто переступить через страх. Попробовать. Откликнуться однажды, даже если это окажется действием совершенно никому не нужным - не так уж и страшно. И, рискнув, не будешь жалеть хотя бы о том, что чуть было не упустил возможность.

Дарить, излучать; не в том ведь дело, чтобы получать взамен нечто равноценное.
Даже если риск не оправдается,
оно того стоит, верно?

---

20.02.2014 в 21:38

Пишет  Henry Nightingale:

I Kant
Тебе кажется, что ты не одинок, но потом ты понимаешь, что тебе не с кем шутить шутки про Шопенгауэра.

В общем, я просто хотел заметить, что меньше, чем за двести страниц, он успел крайне презрительно отозваться о Гегеле столько раз, что я даже начал считать.

Представляю вам Артура Шопенгауэра, величайшего в истории хейтера философии Гегеля

"...я советовал бы своим остроумным землякам, если им опять придет охота какого-нибудь дюжинного человека в течение 30 лет провозглашать великим гением, не выбирать себе любимца с такою физиономией трактирщика, какую имел Гегель, на лице которого самым разборчивым почерком было написано природою столь знакомое ей название "дюжинная голова"

"...жалкий шарлатан Гегель был поставлен наравне с Кантом и даже выше его"

"Во всей истории литературы древнего и нового времени не найдётся другого примера такой ложной славы, какая выпала на долю гегелевской философии. Нигде и никогда вполне скверное, осязательно-ложное, вздорное и даже, очевидно, бессмысленное и к тому же ещё в высшей степени омерзительное и тошнотворное по исполнению не прославлялось и не выдавалось с такой возмутительною наглостью и с таким упорным меднолобием за высочайшую мудрость и за самое величественное, что мир когда-либо видел,— как это случилось с этою сплошь и насквозь ничего не стоющею философией"


А потом я задумался над тем, как выглядела бы валентинка от Шопенгауэра, и решил, что примерно вот так:

---

ОЧ ВАЖНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

У 70% EtOH есть дивная история, дивная рисовка и дивные персонажи. Вероятно, я не единственный, кто до сего дня не знал об их существовании.

nameless and the scientist

---

У О. случилась любовная драма (я еще год назад приготовил шуточку по поводу количества этих любовных драм, но решил, что не стоит), и когда я собирался сказать ей ободряющие слова, я понял, что могу только механически повторять ранее прочитанное или услышанное. То, что, как мне кажется, было бы разумно сказать в такой ситуации. Ничего интуитивного и эмпатического, потому как слышать все это настолько странно и я чувствую такую отдаленность от происходящего, что мне, - пора уже посмотреть правде в глаза, - почти все равно.

---

Моя печаль — моя крепость; она расположена на вершине горного хребта среди облаков, как гнездо орла; никто не может овладеть ею. Оттуда я делаю набеги в действительную жизнь, хватаю добычу, приношу домой и тку из нее картину для украшения стен моей башни. Я живу там отшельником. Все пережитое я погружаю в купель забвения вечных воспоминаний; все конечное забыто и стерто. Я, как седой старец, сижу здесь в глубокой задумчивости и тихо, почти шепотом, объясняю себе картины. - Кьеркегор

---

Последнее практическое в академии. Последняя лекция была еще во вторник.
В общем, сегодня буду пить.

---

Твоя работа, Баррет Микс, заключается в том, чтобы наблюдать, копить наблюдения и их сохранять. И в конце концов, сделал же ты открытие: даже если умственные способности у тебя выше средних, тебе не обязательно производить фурор и делать выдающуюся карьеру. Ни в каком контракте этот пункт не прописан. Богу (кем бы Она ни была) совсем не нужно, чтобы ты явился под конец на небеса непременно с полновесным грузом жизненных успехов. "Снежная королева", Каннингем

---

Столько всего надо сделать, что даже составление списка этих дел я откладываю на потом.

---

20.03.2015 в 22:01

Пишет  Hei Shin:
Суть: сообщить десять фактов о себе на любую тематику, которую потребуют в комментах, осалить пятерых ПЧ.
Ну, мало ли.
Думаю, без жертв. Может, кто желает. .)


Почему бы и нет c:

От  Hei Shin:

люди

"Люди" вызывает ощущение гибельности; принадлежность к ним кажется ситуацией, когда изначально являешь собой ошибку, и нужно приложить огромные усилия, чтобы из этой ситуации выйти.
Другое дело - "человек". Это неверное понимание, но в воображении грань между человеком и людьми пролегает где-то рядом с гранью между человеком и животным.
Нам дано мышление и фантазия, понимание себя, и с оглядкой на эти обстоятельства осуждение поведения других за его неприродность - глупость.
Вообще это особенная категория - "человек". Нравится искать ее проявления, пытаться понять, из чего она складывается;
Античность и Возрождение.
Человек (из тех, кто вспоминается сразу) - Морис Кончис, Гермина, Макс Демиан, Амадеу ди Праду; вероятно, Жак Коллен. Люди - все прочие.

И

тишина

тишина
Приятное )
Тишина абсолютная означает отсутствие жизни, но та, которая плывет с туманом в горах - спокойная, вдумчивая, живая.
И ассоциации довольно стойкие: горы, голубой и зеленый, туман и птицы.
По сути, даже в горах тишину как таковую я услышал, только когда отбился от группы, - рискуя там и потеряться. Прискорбно, что в местах, славных своей "безлюдной атмосферой", людей обычно как раз много. Приходится уходить подальше.
Если тишина прежде всего - это состояние, то, хотя это несколько парадоксально, есть несколько песен, вызывающих ощущение тишины;
и звук своего тела - когда слышно свое сердцебиение, свое дыхание.
Самое приятное нарушение тишины - птичье пение утром.

От  Властелин Ничего:

литература

литература
С литературой как школьным предметом всегда были одни проблемы, потому как сочинения я не любил и писал только для того, чтобы от меня отстали; часто возникло чувство, что мое внимание насильно перетягивают не туда, пытаются заставить меня писать и говорить о том, что вовсе не является центром повествования. Сейчас это ощущение можно выразить точнее и ближе к правде: центр был обозначен верно, но мне он был неинтересен. Куда любопытней деталь, символ, роль того, кто в сюжете отодвинут назад.
Самым значительным расхождением стал "Фауст".
Если собеседник спрашивает "О чем эта книга?" - разговор можно заканчивать.
Почему-то люди считают положительной характеристикой фразу "он любит читать". На самом-то деле сперва надо выяснить, что именно он любит читать, как часто эта любовь вспыхивает в его сердце и не является ли он, - что вполне вероятно, - эскапистом, закопавшимся в книги, ликёр и гей-порно (как я).
Вообще чем дальше, тем больше желание провести черту между литературой и "просто сожги эту книжку".
Но литература есть искусство в первую очередь, и тут нет места собственному "нравится", и в итоге - как бы ни было это прискорбно - приходится признавать, что и "вот эти книжки" тоже являются искусством.
Только что загуглил из любопытства:
"Искусство (от церк.-слав. искусьство (лат. eхperimentum — опыт, проба), искоусъ — опыт, реже истязание, пытка". Любопытный момент.

От  Hei Shin

любимые вещи

любимые вещи.
Сказать по-правде, сложно было сразу придумать, что тут написать. Первыми вспоминаются мелочи вроде блокнотов, не имеющих почти никакого практического значения, или фигурок, которые я любовно расставляю на своем столе.
Мой стол, к слову, имеет протяженность от стены до стены, и умещает на себе птичью клетку, колонки и ноутбук, а между ними рассыпаны книги, тетради, законы и кодексы, отдельные листы, конфеты, баночки чая, диски и вся та совокупность вещей, которые не поддаются характеристике более доброжелательной, нежели "весь этот хлам".
Но о любимых вещах: музыкальная шкатулка, выращенный кристалл, игрушка-заяц от Ро, чай и множество бумаг.
Есть любимый пиджак; любимый настолько, что вот уже скоро он придет в негодность и я пойду заказывать такой же >>
Люблю заточенные простые карандаши. Тоже безо всякого практического применения.
Мне нравятся фигурки вроде таких (серьезно, нравятся; три штуки у меня висит на колонках и стене, и я бы повесил больше, но как-то руки не дойдут распечатать).
Вообще моя сейчас комната выглядит более разгильдяской, чем когда мне было, к примеру, пятнадцать.

запись создана: 20.03.2015 в 22:48

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра